"ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО, ПАШКА И БОРЗАЯ"
Вторая часть романа "ТРЕТЬЕ СОЛНЦЕ", линия 1840-1841 гг

Июньский день 18** года в усадьбе отставного штаб-ротмистра N. в одной из центральных губерний России был, как и положено июньскому дню, жарким и солнечным.

Пашка, раскинувшись в господских креслах посреди тёмной бальной залы, с тоской смотрел на синий солнечный день за высокими окнами.

Этот 18-летний здоровенный балбес выглядел довольно странно: одет он был в бархатный, цвета топленого молока расшитый васильками камзол, узкие атласные штаны до колен, белые чулки и туфли с пряжками – всё по моде столетней давности, по манере 18 века.

Одеяние это было нелепым, неудобным, и на крестьянском парне смотрелось комично – камзол, даже расстёгнутый, для широкой спины Пашки был мучительно мал, а золотое шитье по-детски коротких рукавов потускнело и кололось - но такова была господская воля.

Немытые пряди светлых волос торчали на затылке из-под белого с буклями и косицей парика. Когда становилось особенно невмоготу, Пашка украдкой оглядывался на высокие белые двери. Если сквозь щель не следил за ним управляющий, старик Петрович, то двумя руками он быстро сдирал с головы парик, утирал им красное потное губастое своё лицо.

У ног крепостного лежала борзая по имени Альма.

Пока невольный сторож старательно расправлял букли, или надевал парик, или мучился с большими пуговицами прадедовского барского камзола, борзая засыпала.

Борзая эта – худая, с узкой красивой мордой и карими глазами, днем все время спала. Тогда, увидев, что собака заснула, Пашка с силой, чтобы сделать ей больно, дёргал за кожаный повод и сдавленно цедил сквозь зубы - «Не спи, сука! Убью, сука!».

Иногда, быстро оглянувшись на молчаливые двери и, думая, что там никого нет, Пашка тихо подходил ближе и мстительно бил ногой в податливый рыжий бок.

Борзая с визгом или стоном вскакивала, в отчаянии пыталась впиться длинными зубами в Пашкины ноги в шёлковых чулках, а чаще, выгнув породистую спину, отбегала на длину её плена – плетёного кожаного поводка.

Тогда раб, улыбаясь, смотрел как борзая, испуганно косясь на него полными страха женственными глазами, обегает по паркету неизбежный круг, и медленно, злорадно начинал наматывать ремень на пудовый свой красный кулак.

Собаку эту барин привез из Петербурга, любил её, заботился, щенком ещё кормил со своей тарелки. Смотрел он , однако, на маленькое весёлое существо всегда с какой-то грустью, печалью даже, ему одному известною. В тот год зимою, не известив никого, внезапно вернувшись из Санкт-Петербурга, явился барин в родительском своём поместье. В снежный февральский день вошел он сюда, в высокую бальную залу. Дворовые хлопотали с чемоданами, а перепуганный управляющий Петрович бежал следом.

- Ну, как вы тут, живы?..- в осыпанной снегом шинели вошёл он в залу и сел на один из двух стульев, стоявших справа и слева от двери - на них никто никогда и не садился. Медленно размотал башлык, снял фуражку – и ладонью закрыл глаза. Так прошла минута, другая. Потом, будто очнувшись, отёр лицо, и запавшими усталыми глазами посмотрел вокруг.

- Вот я и вернулся… – Сказал он медленно, и слушая доклад Петровичa как-то отчуждённо рассматривал залу, потемневшие картины на стенах, люстру в чехле, белые колонны, отражение их в неподвижном тёмном лаке паркета - затейливые его линии описывали полукруги, двоились на спирали, перемежались с листьями бука, махагона, палисандра.

-А как, Ваше сиятельство, служба?.

Барин, не отвечая, смотрел невидящим взглядом в пол.

- Вот она, моя служба... - На паркетном полу у его ног кружился только что выпущенный борзой щенок и, остановившись на миг, сделал, как и полагается щенку, лужу.

И вот теперь, летом, почти на том же самом месте, сидел дворовый человек Пашка со строгим приказом барина не давать собаке спать днем, потому как та, скуля и мучаясь животом, не давала барину спать ночью.

Старик Петрович, в белой опрятной рубахе навыпуск, чистых сапогах, шёл по аллее барского парка. Аллея с утра уже была чисто выметена, ни одного листика не было видно на её кирпичной дуге.

- Доброго здоровья, Николай Петрович! – услышал он испуганное, и крестьянские девки с граблями на плечах, внезапно вышедшие из высокого стриженого лабиринта, побежали к господскому дому.

- Опять тут ходить! Может барин в лаМбиринте читаеть-сидить! Сказал – кругом усадьбы ходить! Засеку! - Но особенно Петрович не злился, обрадовался даже и, глядя им в след, сравнивал. Девки торопливо семенили босыми пятками по мягкой прохладе кирпичной дорожки, молча оглядывались. Одна из них – Нинка - особенно нравилась старику. И сейчас, издали, он зорко отличил её бёдра под складками сарафана.

- Да! - Петрович расчесал седеющую, с крупным завитком на скулах – как у сатира – бороду…

На своей должности управляющего был он много лет и воровать научился везде, всегда и при всякой возможности. Маленькая, но безмерная власть была в руках его. Кого и на какие назначить работы - летним утром выкашивать луг – или на своих лошадях ломать горб на вывозе барского леса - и только он один знал, сколько этого леса вывезли. Полоть ли цветник в усадьбе или в дождь копать на болоте торф, а главное – как распределить подати, «дань»!

Здесь управляющий щурился, прятал в седеющей бороде улыбку, руки закладывал за спину - «Да!».

Крепких хозяев, мужиков коренастых и спокойных, даже подлавливать или сечь не надо было – по первому слову, первому взгляду несли: и мешки ржи, и запечатанную гербом бутылку казённой, а иногда и мятые рубли. Жёны их, принеся вечером курицу, крынку сметаны или сшитые штаны, становились многословными, услужливыми. С бедных, «голых», с тех «драть» было сложно, и потому Петрович чаще ломал их на работах.

Как-то осенью молодой барин завяз и чуть не опрокинулся в грязи на дороге. Чертыхаясь вылез он из брички, и вместе с другом своим и соседом едва дошёл до крыльца.

Здесь ждал его вызванный с отчётом Петрович.

- Доброго здоровья - только и смог он выговорить, глядя как его хозяин медленно поднимается на крыльцо.

- Что, шутишь надо мной, старый хрен!? - барин остановился, рукой держась за каменную вазу на лестнице, стал о ступень счищать грязь и листья с сапога.

- Как можно, барин…

- Всё воруешь! Собирать валуны, мостить дорогу! Завтра чтоб начали, утром! Всю жизнь в говне живёте! Скоты…- барин с Андреем Ивановичем прошёл было мимо, но поскользнулся - и резко повернувшись, схватил Петровича за рубаху на горле. - Понял ты меня !?

По бешеным глазам барина, по тону его старик-управляющий понял ясно, что в следующий миг он может вдруг лишиться всего, будет просто сторожем в богадельне. На место его поставят другого, а о нём молодой барин просто забудет…

И испугался он не гнева барина, человека незлопамятного и отходчивого, а ужаса остаться одному, без подношений, без возможности смотреть как по приказу его секут строптивого мужика, без возможности помять у того жену…

И он закивал - мелко, поспешно.

Молодой барин и друг его, Андрей Иванович, с комьями глины на сапогах прошли в дом. Слышно было как скулит, радуясь, борзая, как скользит когтями по паркету.

Петрович остался стоять на крыльце, на холодном уже осеннем ветру. В обеих руках, словно защищаясь, держал он перед собой красную сафьяновую папку, подарок покойного его господина, старого барина. Будто впервые увидев, смотрел на красную папку, а ветер трепал ленты завязок. «ДЛЯ ОТЧЁТОВЪ»- тиснёными буквами было выведено под золотым двуглавым орлом.

Ночью Петрович почти не спал, вспоминал юность – как тридцать почти лет назад шёл он солдатом через сказочные немецкие города, как говорили все - «На Париж!»

На Париж!

На следующий день, с утра, кто не откупился ни деньгами, ни чем иным, оставив свои дела, на собственных лошадях поехали по грязи окрестных полей - таскать и возить валуны.

- Дорога чтоб чистая, как в Европах была! - строго и непонятно сказал Петрович. Мужикам и староста смотрели в землю, молчали, со спокойной ненавистью чуть поднимали глаза.

Петрович ждал, слушал – чтоб засечь до крови - не сказали ни слова, молча поехали за валунами.

Но «молодой» барин в дела вникал редко, спрашивал раз в месяц отчёт для порядка…

А потом начались у барина «забавы»…

Но думать об этом Петровичу было неприятно, даже страшно…

И опять вспомнил долгую свою службу, войну - как пришли они по снегу к «тому» полю…

Колонна тогда остановилась, без команды разошлась. Опершись на ружьё, смотрел и он - три месяца назад стояли на том поле, под пулями.

«Господь помиловал, отвёл!» - Петрович перекрестился - Бородино!

Серое небо, белое поле во все стороны - обобранные, полураздетые, объеденные собаками и лисами, чуть присыпанные снегом лежали почерневшие люди – тысячи, тысячи. Некоторые ещё не раздетые, ещё в сапогах, в чужих и своих мундирах, в чёрных и золотых кирасах – французы, итальянцы, немцы. Русские. «И никакой разницы, смерть всех сровняла, и злых и добрых!» – подумал он тогда.

А через неделю, с простреленным правым плечом сам он лежал на снегу - но выжил. Оставляя след, полз по белой дороге к деревне. И подобрали. И привезли сначала в Верею, потом в Серпухов, на поправку. По четыре – пять человек поселили по крестьянским избам – лечись и кормись сам собой. Изба попалась богатая, не грабленая, а потом выдали на четверых полмешка муки, по картузу гречки. В Серпухове, в госпитале, седоусый доктор осмотрел плечо и сказал – «На вылет», а другой, в круглых железных очках, по-немецки добавил –«Тауглих!» и записал что-то в книгу.

А на следующий год война была уже в Европе, всё дальше и дальше уходя к далёкой Франции. И летом 13-года с пополнением пришёл он в Вестфалию…

Маленькие города, цветы на окнах, тонко бьют часы на ратуше. Солдаты как пьяные проходили по чистым улицам, смотрели на высокие дома под красными крышами – «Лучше-то было нам и не видеть! Жили себе, не знали – а оно вон как бывает… Ни изб наших, ни говна. Без палки, а работают – чудно?»

Миновал Лейпциг, и в декабре подошли к Рейну.

«Там дальше - Франция…

За Рейном, в первый же день, получил он шрапнелью в живот.

Через четыре месяца, весною, когда смог ходить, был он за негодностью от службы отставлен. И с командой таких же «кавалеров» своим ходом, за тысячу вёрст, отправлен был в Москву. Пешком, ковыляя, да и нарочно не торопясь, прошли они за лето и осень через притихшую Европу, через разорённый Смоленск …

А в Москве все торопились, строились… В Кремле на колокольню Ивана Великого собрались уже поднимать новый крест – взамен сорванного французами, увезённого как трофей. Мимо горелых пустырей в снегу, мимо новых, под камень кургузых особнячков, пришёл он в Воинское Присутствие. Почти две недели прождав в коридорах, ночуя с такими же вповалку в подклети, выправил он «вольные» свои документы. И не крепостным уже, вольным, вышел он в торопливую Москву. Приложился, как положено, ко всем образам – и к Иверской, и к Казанской.

А потом прогулял он по кабакам половину полученных отставных денег и через две недели, белым уже зимним утром, опохмелившись и съев на дорогу чугунок гречневой каши, отправился он наконец домой - пешком, через Троице-Сергиеву лавру, в родную свою Владимирскую губернию.

И с царской медалью - на одной стороне её выбито было непонятное «Не нам, не нам, а имени твоему», а на другой – масонский глаз в треугольнике – с серебряной этой медалью вернулся он сюда, в усадьбу, в родную свою деревню.

Свободным, но с прежним страхом раба подошёл он к господскому дому, долго ждал в людской. Позвали; мальчишка - казачёк бесшумно открыл высокую белую дверь, и он, перекрестясь на пороге, предстал пред очами барина, строгого своего господина.

Казачёк бесшумно закрыл двери за спиной, и Петрович неуверенно, боком вошёл в просторную гостиную – розовую, легкомысленную, с пышным лепным декором на потолке и стенах.

Старый барин сидел за маленьким круглым столом, с книгой скучал у камина – в коричневом стёганом халате, худой, горбоносый, с седой щетиной на стариковских щеках. Был он в тот вечер совсем не страшен, даже приветлив, и рассказу Петровича заметно рад.

За долгими рассказами - как в Москве, уходя, раненых наших бросили, как француз от холода домой побежал, и не видел ли он его самого – Наполеона – произошло до той поры в усадьбе неслыханное: выпит был вместе с барином - сидя! – целый штоф водки.

Удивлённый разумным и спокойным рассказом Петровича, старик замолчал, задумался.

- А в Париже в самом, значит, не был?…

- Никак нет, барин… Не привёл Господь…

- И я не был. Ты молодой, может и попадёшь ещё, а я…- старый барин говорил медленно, думая о чём-то своём…- Налей-ка ещё!

Мальчишка-казачёк с нехорошим шрамом на губе взял штоф с водкой, обошёл вокруг стола, налил в зелёные рюмки.

- Так Мишка Кутузов, значит, сукин сын, раненых наших в Москве бросил… Да? Ух, Мишенька, сук-кин сын кривой!

- Должно – воля Божья. Иначе как?..

- И сгорели все?

Петрович только развёл руками.

- И сколько ж их было?

- А так что, говорили, пятнадцать тысяч …

- Пятнадцать тысяч! И живые сгорели… Ну да, Москва-то деревянная вся… Ух, сукин сын, ловелас кривой! – старик выпил рюмку, не закусил.

- А я ведь его знал, забияку, знал - молодым ещё, в Петербурге … Он постарше был, видный такой, мордастый… Всё за Катенькой моей ударял. Но она, голубушка, меня предпочла, так- то! - старик рассмеялся. - Но смельчак был!- старик оживился, проворно встал из кресел, заходил.

- Под Алуштой, когда Крым брали, он пулю турецкую знаешь куда получил? Вот! - указательный палец барин приставил к виску – А из глаза вышла… - Я ведь рядом был, его и подхватил … Он с тех пор кривым и стал… Полифем! А у меня ни царапины! Вот как бывает…- старик сел, задышал тяжело, опять замолчал, вспоминая что-то.

- А знаешь, как Крым красив! Море – бирюзовое, солнце! Не то что тут, снега… Да, Николай, прошло наше время… Жизнь прошла! И Катеньку мою Господь призвал, теперь вон и Мишку Кутузова – царство небесное! - А скоро и меня…- глаза у барина покраснели, он медленно стёр слезу с небритой впалой щеки.- Скоро, скоро все и увидимся…- Он кивнул казачку, тот взял расписанный чертями штоф, налил по последней. Большими, в красных прожилках глазами барин смотрел, как казачёк неслышно поставил штоф на полированный стол, взял салфетку, стёр пролитую каплю водки.

- Значит, вот что, кавалер… - по изменившемуся тону барина Петрович понял, что сказано сейчас будет что-то важное. Он отодвинул стул, встал. – А ну, повернись - ка…- и разглядывая на рукаве унтерские нашивки, серебрянную царскую медаль барин прищурился, а потом долго смотрел в пустоту большими своими стариковскими глазами.

- Немец мой, управляющий, изворовался совсем. Да и старый стал Матвей Генрихович - объявил он, наконец - И пьёт - От холода, говорит. Обрусел! Холодно, видишь, ему! - барин усмехнулся - А мы всю жизнь здесь живём, и ничего…– старик рассмеялся - Или пусть в Вестфалию свою едет, глинтвейн варить, или… куда ж его?- он опять замолчал, задумался - Так что вот, кавалер… - Морщинистой, с перстнем и обручальным кольцом на левой, как у вдовца, рукой медленно поднял зелёную гранёную рюмку - Так что вот, кавалер… Помни простую вещь - служи честно, как мы служили. И будет всё хорошо!

И благословленный старым, седым и худым барином вышел он зимней ночью на крыльцо господского дома.

Было накануне Крещения.

Медленно надел шапку, вдохнул полную грудь ледяного воздуха, хрустнул спиной – так заиграла вдруг сила внутри, даже не чувствовал боли в плече. Посмотрел на ночноё звёздное небо, на низкий, прямо над деревней серп месяца. За белыми каменными вазами крыльца лежал в снегу чёрный сад. Ни петухов, ни собак в деревне не было слышно, не горело ни огонька. Снял шапку, перекрестился – «Благодарю тебя, Господи! Благодарю тебя. И что смерть отвёл, и за это…».

И стал он с того самого дня, с Крещения, бессменным и бессмертным управляющим – разумным, мало пьющим, неженатым…

«Да! – а кажется как вчера»

Вернувшись в летний сегодняшний день, Петрович посмотрел в даль аллеи, разгладил ладонью бороду.

Те девки с граблями давно уже ушли, ушла и Нинка.

«Ничего, не убежишь! Ночью придёшь, куда тебе деться. Отец-то твой, пёс, весь в долгах… Как в ногах валялся, пьянь - весь мир видел»… - и заложив за спину руки - как когда-то старый барин – не торопясь, степенно, пошёл по аллее к дому.

Услышав конскую рысь позади, оглянулся, замер – кто бы?

Барин!

Спина у Петровича по-привычке ссутулилась. «Молодой ещё - а в отставке. Нет бы служить. Всё дурью мается» - тускло подумал, снимая фуражку, поклонился. Молодой барин сделал круг, осадил коня, – в высоких рыжих сапогах, в коричневой замшевой куртке - поджарый, весёлый, приветливый.

– Петрович! А, как хорошо ты тут гуляешь ! – сказал как-то радостно – Ты вот что… Ну-ну-ну - рукой в жёлтой, по английской моде, перчатке он потрепал по шее жеребца - тот лоснился от пота, шёл боком. – Ну-ну-ну, стой… Ты вот что, Петрович… Ты посади кого-нибудь, чтобы Альме днём спать не давали… Она скулит всю ночь, ходит из угла в угол. Спать мне не даёт, под утро только заснул, всё читал… Понимаешь, да?

- Как можно, Ваше Сиятельство! Сегодня ж посажу, из дворовых кого-нибудь!

- Ну и хорошо! Как ты, ничего? Сегодня день - то какой, а?

Барин взял узду покороче, послал шенкелями вороного своего жеребца. Тот замотал головой, пошёл рысью.

- День-то? Как в Раю! - крикнул Петрович вслед.

Как в раю…

И неожиданно для себя опять вспомнил свой рай, несбывшийся… Как тогда, давно-давно, в самую первую зиму, став ещё только «правляющим», поймал он на воровстве здоровенного мрачного мужика.

Увидел тогда ночью, в мороз, свет у амбара, поскакал туда.

Двое кинулись в темноту, третьего схватил за ворот тулупа – тот обернулся, оскалился .

Петрович не успел ещё испугаться - но вил у мужика не было , короткая верёвка только, вязать мешки - это и спасло.

– Авдей? Ты… Ты что ж…Пёс! А? Завтра на правёж станешь! Рекрутом пойдёшь!

Мужик кинулся к нему – стащить с седла. Конь испугался, отпрянул. Чернобородый ухватил за узду, потянулся к горлу.

Петрович прямо перед собой увидел злые медвежьи глазки, поджал ногу чуть не к груди – и ударил его в лицо солдатским на железных гвоздях сапогом. И в это время конь поскользнулся, захрапел, крупом повалился на створку распахнутых ворот.

Заскрипели промёрзшие доски, разом в деревне залаяли собаки.

Едва удержавшись в седле, мельком увидел лицо мужика в крови, и его здоровенные руки – стащить с седла, удушить.

Не попадая в стремена, не оглядываясь, припал к коню, поскакал.

Ночью, запершись на засов, сидел он одетый, с солдатским своим тесаком на готове. Мать спала за печью, а он прислушивался к шороху мыши, к лаю собак на деревне - ждал, когда те трое придут убить.

И вдруг… «Николай Петрович, это я, Аня… Авдеева дочь…» - услышал тогда он за дверью.

Анька, красавица! Неужели она?...

Та со слезами уже молила - «Батюшка-то наш…простите вы его…для нас он пошёл - совсем подвело …»

Анька, она! Нет, быть не может! Он с топором небось, рядом.

Даже сейчас, через много лет, озноб шёл по коже, давило на сердце. Петрович прошёл прислонился спиной к старой липе, растёр ладонью простреленное плечо, посмотрел на солнечный луг.

«Да!»- Тогда он боялся открыть, долго прислушивался – что слышно кроме её дыхания, не скрипит ли снег рядом?

Потом припёр дверь материнским коромыслом, открыл щёлку, долго смотрел в морозную темноту. Впустил.

Она бросилась ему в ноги, стала целовать сапоги, и всё повторяла - «Батюшка-то на грех пошел…из-за нас… из-за нас». Тогда еще не привыкший к бабьим мольбам он растерялся, подхватил ее под руки, поднял.

- Отец послал?

Аня опустила глаза - Сама…- И подняла голову, посмотрела в глаза – как женщина…

Он хотел было ей вытереть слёзы – она взяла его руку, стала целовать. Он притянул её чуть к себе – она припала к нему и всё просила отца пощадить…

И стал целовать её через слёзы, и отвечала…

А было ей тогда шестнадцать лет, а уже не девка. А красавица! И орала как…И целовала шрамы … А красавица какая! И когда опять был с ней, уже лёжа на овчине на полу, то в ногах почувствовал холод - с улицы что-ли натянуло или из сеней, и затрепетала свеча и оглянувшись увидел как бесшумно отворяется дверь - и пар повалил по-полу . И Авдей, в снегу, неслышно шёл к ним с топором. «Батюшка, нет! Христом – Богом молю!» - закричала она.

Неизвестно кто открыл засов, кто откинул крючок в избу – сколько не допытывался потом у покойницы-жены, всё божилась – нет, не она… Но помнил как сам он, голый, беззащитный, в одном нательным кресте, забился в угол, под божницу. Как вылезла из-за печи старуха-мать, как закричала…

И как стоял напротив замахнувшись мужик с топором, изумлённый что надо зарубить голого, под иконами, при дочери….

И как зашептал – «Женюсь я! Ты что же это, а? Женюсь я!» И как был он с ней счастлив, как любил её, как поставили они новый дом – тёсанный, светлый, как в такой же июньский день вошли по струганному полу, босые, как спросил её – «Нравится?». А она взяла его за руку, смотрела в глаза, молчала – и была, наверное, это самая счастливая в его жизни минута...

И как не помогли ни молитвы, ни свечи, ни травы, ни заговоры старухи-знахарки, и умерла она в тот год родами.

В тот непостижимый февральский вечер, накануне своего Дня ангела, он постарался пораньше освободиться со службы, и с двумя своими друзьями отправился на Невский, в кофейню Вольф и Беранже. Его друг из штаба корпуса, Саша Новицкий, крупный, большеголовый, солидно утонув мясистым подбородком в шитье красного жёсткого воротника, поблескивал эполетами, медленно и наблюдательно рассказывал новости службы – каков хитрец и вор военный министр граф Чернышёв, что мутит опять Нессельроде с его всегдашней непонятной любовью к Австро-Венгрии, и как изрядно пили и гуляли на годовщине Лейб-гвардии Семёновского полка.

Второй его приятель, Григорий Ясаков, из татарских князей, плечистый, раскосый и бритоголовый, в красной черкеске с газырями, с улыбкой слушал Новицкого, прикрыв выпуклыми веками глаза, кивал.

Алексей, думая о своём, слушал и не слушал, молчал. И вряд ли подействовало выпитое шампанское - скорее чувства нельзя уже было сдержать…

- Всё, господа, решается моя судьба – медленно, будто извиняясь, проговорил он - Сегодня сделаю ей предложение. – Да, как ни смешно звучит…- он на секунду замялся - Как ни смешно звучит – но… любовь!

Гриша Ясаков удивлённо поднял глаза, с искоркой смеха смотрел на Алексея.

Минуту-другую молчали.

- Не знаю, Алексей, не знаю… - Саша Новицкий говорил спокойно, обдуманно - Танечка, соседка твоя, по-моему, совсем не плоха. Я, конечно не так хорошо знаю – сколько я у тебя в усадьбе гостил, в Шлюзе твоём – месяц? Но мне показалось -скромная, спокойная, держится с достоинством - а ведь она из небогатых? Но старая порода, не из этих купчиков одворянившихся…парвеню…из всех щелей лезут! А старую породу видно – скромная, неторопливая. И, кстати, хорошей женой будет. А что из обедневшей семьи – так это даже хорошо! Не избалована…Кокеток этих, полублядей, - пол Петербурга… Да ты и не хуже моего знаешь. – Рассмеялся - Ты не торопись, ты рассуди здраво. А любовь… Так у всех девки есть крепостные, а со временем, когда притрётся, будет твоя няня ключницей в гареме… Эй-крест! И счастливо жить будешь – ты уж поверь! И Сократ то же утверждает…

- Кто? – Ясаков поднял брови.

- Сократ. «Женись, несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена - станешь исключением, если плохая – философом».

Новицкий улыбнулся, вынул из-за расшитого воротника салфетку, бросил её на тарелку. Стоявший за спиной лакей – с ног до головы в белом – тут же всё убрал.

Откинувшись в креслах, Новицкий продолжал - А вот эта актриса, Алексей, - он пожевал пухлыми губами. - Красавица, конечно, бесспорно - но… актриса! Актриса! – Ты прости, Алексей я лукавить не стану… - С актёркой роман, да, понимаю - сам с радостью согрешил бы – он наклонился к своему другу, глядя в глаза сказал доверительно – Но под венец? Жена? – Не знаю… К тому же на актрисе жениться – тебе надо в отставку выйти, а ты готов? - он откинулся в креслах, покосился на лакея – Пойди, не стой…

Ясаков с красного рукава черкески стряхнул невидимую пылинку, улыбаясь проговорил:

- Что ж тут удивительного господа – улыбаясь он смотрел то на Алексея, то на Сашу Новицкого - Браки в своём кругу совершаются - что удивительного… Любить одну, спать с другой… Обычное явление, полагаю.

Он достал маленький складной ножичек, раскрыл его, протёр салфеткой.

- Вот скажи, Алексей - Он показал на него ножом - Из наших знакомых – кто по любви женат?- Он взял яблоко, повернулся к Новицкому - Саша, скажи ты - кто?

- Да, подумать надо… А действительно – кто? Каренин - старик…Он-то уж конечно – Анна, какая у него красавица.

- А только Каренину каково? – Гриша Ясаков криво улыбнулся – Я слышал у неё с Вронским роман. Не интрижка какая-нибудь, а роман, и не на шутку…

-А я не удивляюсь – ей сколько? Двадцать пять… или двадцать семь? А Каренину, наверное, семьдесят пять! Или семьдесят семь! - он рассмеялся – Так, хорошо, Каренин не в счёт, бедняга! – он опять рассмеялся - Любовь, конечно, хорошо, но всё же – нонсенс! Алексей, что ты скажешь? Кто ещё? Кто по любви женат?

– Я.

- Что - я?

- Я по любви женат. – Алексей просто, открыто улыбнулся - Я буду по любви женат.

Новицкий захохотал – Посмотри на него, Гришенька. Только о себе думает - эгоист!

- Всё, больше нету? - Ясаков победно улыбнулся – В иных случаях, везде – здравый смысл…

- Вспомнил - Воронцов! Да, именно. - Новицкий хлопнул ладонью по столу - Воронцов по любви женат! И Лидия Андреевна красавица у него…

- Ха! Воронцов! Этот младший? Он не в счёт!

- Почему же не в счёт?

- Потому что он богат как…- Ясаков огляделся по сторонам, но аналога, видимо, не нашёл. - Вся Молдавия их, пол-Крыма! Сутками едешь – его земля…

- Пол-Крыма… Так уж пол-Крыма…- Новицкий недовольно пожевал губами.- Я в Севастополе был в прошлом году , с инспекцией… И в Балаклаву ездил, и …забыл как называется… Но о Воронцове твоём там и слова не слышал…

- Саша, ты мне не веришь? А лучшие земли в Крыму – чьи? Ласточкино гнездо! Алупка… А виноградники в Массандре!

- Вот, заговорила татарская кровь! Начали о любви, перешли – чьи земли в Крыму!

- Саша!

Новицкий внимательно посмотрел на Ясакова – бритая голова его побелела, кожа на тонком лице натянулась, глаза не мигали. В красной черкеске,медленно наклонясь над столом стал он на секунду страшен.

- Ну, Гриша, перестань. - Новицкий говорил спокойно, миролюбиво - Ты у меня секундантом был – я тебе как себе верю, и – как Алексею. Раз ты так говоришь – значит так и есть… Я и не сомневаюсь. И кстати о Крыме… Вот что… - Новицкий оглянулся – Эй, человек!

Аккуратный, с напомаженными волосами лакей - как обычно из ловких костромских - подлетел к столу.

– Скажи, голубчик, а слышал я – теперь крымское шампанское бывает. У вас какое есть?

- Шипучее? Масандра-с! Крымское! Прямо с ледника-с! Прикажите подать?

– Ну, неси, попробуем …он замолчал, пальцами забарабанил по столу – Но ты прав, Гришенька, конечно прав. Любовь это…

- Пардону прошу – лакей не отходил.

- Что, любезный?

- Какое подать прикажите?

- Что какое?.. Шампанское крымское – ты же сказал, есть у вас?

- Так точно-с! А только какое-с? Красное или белое?

- Ха! Красное или белое? Вот научились, мерзавцы! Бедная Франция! Шампанское должно быть из Шампани… - он покачал своей большой головой, пышной шевелюрой. - В Крыму уже шампанское делают! К России только Крым присоединили – и уже шампанское!

- Ну, не только – Ясаков прищурился – при Екатерине ещё, пятьдесят лет прошло, поболе даже…Мой отец ей мальчишкой присягал…

- Да, да… А дальше так пойдёт - в Китае, пожалуй, начнут. Да нет, в Китае невозможно. Далеко слишком…

- Почему невозможно?- Ясаков повёл тонкой бровью – Государь прикажет - Китай завоюем, будем там шампанское делать…

- Китайское шампанское? - Алексей рассмеялся. - Все равно, что - вода горит!

- Но всё же – вопрос! Красное или белое… А это, кстати, не так просто

… Красное или белое? Твоё мнение, Алексей?

- Я бы не рисковал… Знаешь, наверное – это Моэт и Шандон…И брют, конечно!

Новицкий расхохотался, откинулся в кресле, кончиками пальцев опять ударил по краю стола.

- Посмотри на него, Гриша, - щурясь, он показал Ясакову на Алексея. – Удивительный человек у нас друг! Посмотри, идёт к актрисе просить руки… к актрисе!! А с шампанским он бы не рисковал! - Он хлопнул в ладоши, опять расхохотался. – «Я бы не рисковал!» - Ах, ах! Он бы не рисковал!

Ясаков тонко улыбался, чистил складным ножом яблоко.

Лакей подставил тарелку – Ясаков положил длинную шкурку, отрезал кусочек, съел с ножа.

- Так в чём я прав, Саша? - он посмотрел на Новицкого, вытер салфеткой свой нож с перламутровой ручкой.

-А?- тот повернулся своим полным телом, вспоминая нахмурился, пожевал губами.- Прав? Я сказал? А о чём говорили?

- О любви говорили – улыбнулся Алексей. – Знакомо тебе такое?

Проворно подошёл лакей, забрав серебряное ведёрко с уже таявшим льдом, а на боковой столик поставил новое, с крымским шипучим.

- Это которая? – Ясаков отложил яблоко.

- Пятая – довольно улыбаясь, сообщил Новицкий.- Человек! Подожди, не открывай – Пойдёмте-ка, господа, сначала куда и царь пешком ходит. А то тяжело как-то… на душе! Вот здесь – он провёл рукой по животу, рассмеялся.

- Да уж, пожалуй!– Ясаков тоже расхохотался.- Шипучее в Крыму, кстати, при последнем хане уже делали. Он ведь из Парижа газету получал, с опаданием на месяц, полагаю. А нукеров во французские камзолы одел. Да и сам в парике ходил, по-французски читал…

- Хан татарский? В парике?

- Комично, конечно… - Ясаков тонко улыбался – Но так и было…В Бахчисарае жил, парижские газеты за кофе читал…

– Воображаю! Хан в Бахчисарае – и в парике с буклями – Новицкий опять захохотал. - И читает Журналь де деба! Или что тогда выходило?

Вернулись. Стол был убран, лакей услужливо показал на бутылку во люду.

- Давай, давай открывай, что на неё смотреть – Новицкий повалился в кресла, улыбаясь посмотрел на друзей. – А знаете такую шутку… точнее - шутку-вопрос. Сколько надо пить шампанского?

- А пока пьётся…- Ясаков усмехнулся, повёл тонкой бровью - Это как плов – если удался - ешь, остановиться не можешь!

- Да, господа. А с шампанским правило такое…Мне папа ещё сказал, а он всё же в Лейб-гусарах служил… Так вот - на двоих, с другом, или с любовницей… - Посмотрел на Алексея выразительно - На двоих надо пить три бутылки, а на троих? – Он посмотрел на Алексея, на Ясакова – но оба улыбались, не отвечали.

- Пять! И вот эта как раз …пятая - он взял бокал, неожиданно задумался о чём-то – И эта как раз пятая…

Бесшумный лакей, как дуэлянт, заложил руку в белой перчатке за спину, неслышно обошёл вокруг стола, разлил крымское.

- Ну-те-кас, господа - Ясаков поднял бокал – попробуем теперь наше, татарское шампанское. Крымское! – он улыбнулся, посмотрел на Новицкого - Саша, что ты? Что поник так?- Ясаков смотрел мягкими тёмными глазами, не моргая – Что ты, Саша?

- Прости, Гриш, я Алексею хотел сказать… Это он у нас – смелый, герой-любовник - Он замолчал на минуту, будто собираясь с духом - А знаешь ли, Алексей, я тебе завидую! - проговорил, гладя в стол, покачал своей большой головой, шевелюрой – Да, друг мой – он поднял голову, взял бокал и сквозь пузырьки посмотрел на Алексея, прищурился - Да, друг мой…и я вспомнил, что хотел сказать – он повернулся к Ясакову – Ты был прав – любим-то мы одних, а спим с другими… А женимся и вовсе на третьих. Вот так-то! Беда… А как соединить это?.. Всё ждёшь чего-то, какой-то встречи… И бывает – нравится… А что-то останавливает…Думаешь, взвешиваешь, рассуждаешь… И бежишь от любви, даже - боишься её…А время идёт, идёт… Дни проходят, годы… И боишься любви… Почему, не знаю…Может спокойствие боишься потерять, карьеру… Уязвимым стать…от этой любви зависимым… И если кто-то женится без расчета… по любви только - он покачал головой, посмотрел Алексею в глаза – Ты молодец, Алексей! И не слушай никого, меня не слушай – любишь её – женись.

- Спасибо, друг мой дорогой, спасибо на добром слове!

- Завтра у тебя День ангела… Заранее вроде нельзя… И подарок у нас не с собой… Но – что тут осталось, несколько часов… Дай тебе Бог… счастья!

- Да Алексей, и я тебя поздравляю – Ясаков поднял бокал – По любви жениться не все могут, как мы рассудили…Всё-таки это поступок! Будь счастлив!

- Благодарю! Спасибо… сейчас к ней иду! В театр. Всё и скажу… Кончается моя свобода, несколько часов осталось - Алексей рассмеялся.

- Ну, с праздником тебя, Днём ангела!

И напутствуемый друзьями, выпив напоследок «На счастье!», вышел он на вечерний заснеженный Невский.

Не смотря на небольшой морозец февральского вечера, галереи и магазины были открыты, витрины красиво освещены и оживлённая толпа двигалась по тротуарам.

Было какое-то общее чувство праздника, кода не очень холодно, идёт мягкий снег, и впереди воскресенье. Девушки, спрятав руки в меховые муфты, стояли перед витриной украшений, пальчиком показывая на понравившееся жемчужное колье или заколку с бирюзой, спорили о чём-то. Звенел колокольчик -студенты и чиновники, шумно разговаривая, взбирались на «три ступеньки» – так между собой называлось большое заведение «Расстегаи и пиво».

Времени до спектакля было ещё довольно, и решив чуть прогуляться и выбрать цветы, он, не торопясь, двинулся по Невскому, но неожиданно был остановлен - кавалерийская колонна пересекала проспект.

Уланы на вороных лошадях, вертикально держа свои длинные пики, откинувшись в сёдлах, медленно двигались мимо. Снег летел в спину высоким всадникам, меж флажков на остриях копий. Как вестники языческого бога, они спокойно и гордо проезжали мимо, изредка лишь посматривая на ожидавшую толпу.

Колонна ушла в сторону Французской набережной, толпа и экипажи опять двинулись по освещённому Невскому.

Здесь же, напротив таинственной колоннады Казанского собора, в дорогом цветочном магазине Майера он купил букет белых лилий.

- Красный розен, олеандр, лимон – я-я! – румяный немец в тонких круглых очках на середине худого носа, бросил корм в мраморный бассейн - там в тёмной воде красные рыбки медленно водили пышными хвостами. После шумного и заснеженного Невского тишина тёмной влажной оранжереи казалась нереальной.

-Я-я! - немец вытер руки о белый фартук, поправил очки.

Слышно было, как где-то каплет вода.

- Цветы? Вот, мой господин, прошшу – по белому мраморному полу пройдя вокруг бассейна, мимо ажурной клетки со спящим попугаем, немец показал на цветущие заросли стеклянного рая – тугие тёмно-зелёные листья камелий, лиловые и белые азалии, уходящие в сумрак тропического потолка пальмы и юкки.

В мраморном каскаде струилась вода, каплями переливалась из одной ракушки в другую.

Мраморный сатир, обречённый вечно улыбаться струящемуся на него потоку, среди лиан и листьев застыл в своём беломраморном гроте. Вода стекала по его неподвижным ногам с копытцами, по колчану стрел, в бассейн с пучеглазыми красными рыбами.

«Азалии, ирисы – всё не то,,,,, розы хорошо, бордовые розы хорошо, красные… но последний раз, на спектакле тоже дарил розы. Нет, делать предложение – надо что-то особенное. Особенное…» - он видел её тёмные брови в разлёт, чуть раскосые глаза… Как она опустила тогда сноп алых роз, как наклонилась в книксене – открылись плечи, грудь.

– Лучше не думать об этом…Чёрт знает что!

Он прошёл мимо бассейна, так и не заметив их – среди зелёных листьев кувшинок открывавших рты китайских рыб, козлоногого сатира в потёках воды. Остановился у кустов цветущего померанца, дотронулся до белых дивно пахнувших цветков. Механически, не замечая, сорвал маленький белый цветок, растёр его в пальцах, посмотрел на обильные капли росы на стёклах, на тёмную влажную пирамиду оранжереи вверху.

- Что значит любовь - потеря свободы!.

Слышно было, как плеснула хвостом рыба, как попугай, проснувшись, переступает по своей жёрдочке.

Немец-цветочник, поверх очков внимательно наблюдавший за красивым поджарым офицером, давно почувствовал запах шампанского, разгладил белые свои бакенбарды, выждал ещё некоторое время, и объявил:

- Цветы, мой господин? О, я понимаю! Дама? Я тоже биль молодой… Да, вот – я могу фам рекомендофать - Лиз де Бурбон! Бурбоновский лилия. Вот. Белый! В Петербург – самый лучший! Вот! - немец мягко смотрел через очки. - Я?

- Лилии… ну, пожалуй… Да, именно! Лиз де Бурбон!

- Я-я! Ваша фроляйн будет сегодня счастлифа!

- Надеюсь – он улыбнулся - Да! Я-я!

- Фам, сударь, то кареты?

- Гемюдлих! – закричал за спиной попугай – Гемюдлих!

- О, Йоган, Йоган! – немец уже шёл к попугаю. Через решётку клетки дал ему что-то – Йоган всегда рад гостям, господин офицер! Цфеты фам до кареты?

- Да… Нет - до Александриинки.

- О, мороз сеффодня небольшой, но фсё же… - и не торопясь стал заворачивать букет в мягко хрустящую папиросную бумагу. – А знаете ли, мой господин, вот что…немец на минуту остановился, внимательно посмотрел сквозь свои круглые в золотой оправе очки, глаза его стели весёлыми, лукавыми - В этих цветах живут эльфы! Я-я – немец двумя руками протянул букет – Вот, мой господин! На сччастье !

И хотя театр был рядом, в пяти минутах ходьбы, но выйдя на оживлённый Невский, он тут же взял лихача, и в маленьких санках помчался к Александринке.

Румяный весёлый лихач, стегнув жеребца, оглядывался, с интересом посматривал, как барин укрывает букет от снега и ветра. Тонкая папиросная бумага, защищала ещё живые цветы, листья, бутоны, стебли, пугалась и трепетала при каждом дыхании северной ночи, но так и не порвалась.

- А счастливый вы человек, барин – неожиданно заключил возчик.

- Ха! С чего же ты взял?

- А как же! Видно!

«Сейчас пойду к ней. До спектакля два часа, она уже там, наверняка пришла, и… – он надвинул маленький козырёк фуражки пониже на глаза – от снега. – Наверняка - или платье меряет, или пудрится уже» - он представил её в бирюзовом шёлковом платье, с открытыми плечами, сидящую перед тройным зеркалом в своей гримёрной… И она его ждёт… - и он сразу же почувствовал, как медленно едет гнавший вовсю лихач…

- Гони, гони!– ладонью в белой кожаной перчатке он хлопнул его по ватной спине стёганого армяка.

- Да и так, Ваше сиятельство, летим-то, вон - как стрела!

Остановясь у театра, лихач проворно спрыгнул, откинул медвежью полость.

- Вон, за одну минуту довёз! Мчались-то вон как…

Осторожно, что бы не повредить букет, Алексей вышел на свежий снег. Ноги в узких гвардейских сапогах даже под длинными полами шинели, под медвежьей полостью начинали мёрзнуть.

- Так что, счастья вам, барин, - сняв шапку, лихач лукаво улыбался. И получив вместо пятака серебряный рубль, удивлённо добавил: - И доброго здоровьичка…

Площадь перед театром была ярко освещена, заполнена чёрными лаковыми экипажами. Справа и слева от женственного фасада театра, по углам, как перед каким-то античным языческим храмом, пылали высокие костры. По обилию офицеров охраны видно было, что на спектакль, должно быть, приедет Государь.

Какой-то человек с военной выправкой, с ног до головы в чёрном, скучая гулявший перед театром, двинулся ему навстречу.

- Куда вы, сударь? Спектакль еще не скоро, еще не пускают. Будьте любезны, через часик, – круглолицый офицер в штатском, вероятно из внешнего круга оцепления, показал рукой в сторону проспекта, улыбнулся.

Не зная как, но ни секунды не сомневаясь, что пройдёт к ней, он улыбнулся в ответ, кивнул и повернул вправо, на боковую улицу, к служебному входу.

Он шёл мимо пылающего костра – горели большие составленные вместе поленья и снег вокруг растаял, открыв булыжную мостовую, а дальше, в сумраке, шафрановые блики света метались по тёмной стене какого-то дома.

Сухие поленья, почти брёвна, пылали с треском, без дыма. Ветер неожиданно переменился – и пахнуло жаром, смолой.

С той стороны костра грелись извозчики, а у кромки снега, подальше от огня спали рыжие и серые собаки. Здесь же стояло несколько офицеров в штатском. Один из них, курносый, усатый, пытался отвинтить скользящую пробку серебряной фляжки.

- Говорю тебе, собака животное нечистое. Вон, посмотри, на какой грязи спят.- Он показал голубыми глазами - И что едят – он открыл, наконец, флягу, сделал приличный глоток, расправил рыжие усы – А! А хороший коньяк! Французский?

- Наш, Шустова.

- Хороший, легко пьётся…- он приложился ещё раз - И назад не карабкается! – он рассмеялся - голубоглазый, рыжеусый, довольный – и вернул, наконец, флягу товарищу.

Дальше, вдоль улицы, с длинной армейской фуры сумрачные солдаты сгружали дрова, ровным штабелем укладывали на тротуар. Мрачный унтер-офицер наблюдал за работой.

- Ровней! Евдокимов! Ровней клади, мать твою!

«Втор. отдельн. пантон. команда трет. пехотн. корп.» - белыми буквами было написано на брезенте фуры.

Ещё дальше, у правого служебного крыльца, где обычно входил директор Императорских театров Гедеонов, стояли нарядные жандармские офицеры. Один из них что-то рассказывал, должно быть анекдот, и другие смеялись.

- Вы понимаете – мужа, конечно, не было дома… Она и говорит – Дорогой!

Так…И здесь не пройти! Ну не с крыши же прыгать, или по канату лезть…Смех и грех! Так-с, какие варианты?

Он перешёл на другую сторону улицы, вдоль одинаковых домов медленно двинулся вокруг здания театра.

Так, что можно сделать?.. Везде охрана, по кругу… Как крепость! Что же можно придумать?..

Нужен какой-то ход, неожиданный ход…

Совершенно неожиданный, парадоксальный…

Как троянский конь!

Да! Троянский конь, и в нём, внутри его, въехать в театр! Как греки в Трою… Кто же это сделал? Ахилл, кажется… Или Одиссей?

Он представил огромного деревянного коня через заснеженную площадь подъезжающего к женственной колоннаде театра – конь почему-то светился изнутри. Свет шёл через прорези глаз с деревянным зрачком, через щели дощатых боков. Конь двигался прямо на портик театра, и ажурные петербургские фонари проплывали под его дощатым брюхом, а деревянная грудь мяла верхушки деревьев. Зайцами разбегались часовые, а из-за арок театра выглядывали перепуганные офицеры…

Да, но из коня надо выйти, и тем более с букетом. И как, опять таки, пробраться в театр?

Он медленно шёл вдоль тёмной уже улицы, посматривал на освещённые окна театра.

– А может быть…слон? Слон! Гениально!- он остановился.

Если Измайлов и Леруа пойдут сейчас в зверинец, выкупят слона … - или хотя бы на час ангажируют, да, - то слон с разбега пробьёт входные двери – как в Карфагене!

Он представил, как бивни проламывают двери красного дерева, как хобот охватывает того круглолицего офицера в чёрном, бросает его в снег - тот размахивает руками, верещит по-женски. А слон тем временем, как коробки расталкивает экипажи - они сталкиваются, переворачиваются, вырываются и скачут сорвавшиеся лошади, а слон уже сметает поленницу - как спички веером летят тяжёлые брёвна…

Отлично! Все сбегутся туда. Или, наоборот - побегут в разные стороны… Скорее, пожалуй - разбегутся… Несомненно!

… и можно будет спокойно пройти.

Можно будет медленно снять папиросную бумагу с белых лилий, расправить бутоны, войти в пустой служебный вход, поправить перед зеркалом пробор и подняться по мраморной лестнице…к ней…

К ней…

Отменят спектакль! Она никогда не простит! Там её роль… Конечно!

Она.

Никогда.

Не простит…

И он вдруг расхохотался – А я ведь об этом всерьёз рассуждаю! – он остановился, оглядел тёмное здание театра, освещённые окна. - Она сейчас там…

Два агента охраны, уже давно шедшие следом, спокойно отошли в тень арки.

В руке одного из агентов блеснуло на секунду маленькое зеркальце для наблюдения из-за угла - и тёмная улица позади театра опять погрузилась в ночь.

Нет, надо что-то реальное…

И по мере того, как улетало шампанское и мёрзли ноги в холодных сапогах, мысли становились менее фантастичными.

- Па-аберегись! – услышал он обычное за спиной, и, повернув с изящной улицы позади театра, санки с одиноким седоком обогнали его, помчались к площади, туда, где справа и слева от входа пылали костры.

Так, скоро круг замкнётся. Я опять буду на площади. А здесь…три высоких этажа, даже четыре…

У служебного входа с этой стороны, где полагалось входить актёрам, костюмерам и музыкантам - здесь перед лестницей, и выше – на площадке под кованым крыльцом стояли мясистые, туго перепоясанные ремнями полицейские. Они были разного роста и возраста, но что-то общее было в их красных нездоровых лицах, во взгляде – цепком, недобром, оценивающем.

Один из них, крепкий, низкорослый, в надвинутой на глаза меховой шапке, стоял у самой дороги.

Алексей повстречался взглядом с его мутно-серыми глазами – и тот откозырял.

Скрытая злоба посаженного на цепь шакала, который загрызть, конечно, не загрызёт, но кусок мяса из голени вырвет точно - и одновременно угодливость лакея – чисто-русский полицейский замес читался в сизом лице этого стража закона.

А если просто подойти, отозвать одного в сторону, вот этого, например, с ветчинным лицом, и, как обычно, дать пять рублей этой сволочи… но их несколько - они побоятся друг друга! Каждый в отдельности взял бы, и с удовольствием - затем в полицию и пошёл… Но там их много, они побоятся друг друга…

Чёрт подери! А как просто было бы пройти…Или перелететь…

Так! А если привязать канат и на нём, раскачавшись, действительно перелететь с крыши вон тех домов, через улицу и… а куда привязать канат? - он посмотрел на тёмное снежное небо над головой… Из чёрной пустоты пространства медленно опускался снег.

– Но я должен её увидеть! Ждать два часа до спектакля, потом почти час до антракта!

Он остановился, погладил папиросную бумагу.

- Милая, я с ума сойду… - проговорил он в слух.

Он пошёл быстрее, открылась площадь перед театром – там узким огненным снопом пылал второй костёр на углу.

Он прошёл мимо огня – и пламя, как и у первого костра, вновь метнулось, обдало его жаром - уже гораздо сильнее, обожгло лицо, опалило ресницы, будто очищало огнём… Он отшатнулся и папиросная бумага лопнула - лилии рассыпались по снегу. Он подхватил те, что смог удержать, поднял упавшие ветви – снег здесь был свежим, чистым.

Люди стояли чуть поодаль, под чугунным фонарём – мастеровые, торговки, дети, солдаты. Что-то привлекало их внимание, и два жандармских офицера издали наблюдали за толпой.

Он расправил листья, узкие острые бутоны, огляделся – но никто, кажется, и не заметил его конфуза, а вдали, через площадь, в темноте поблескивая медью, подходила длинная фаланга военного оркестра.

Высокий капельдинер, заслонявший перчаткой лицо от снега, шёл во главе колонны. Шинели солдат ещё темнели вдали, а геликоны и валторны первых рядов уже сияли детским предчувствием праздника...

Румяные от морозца торговки обметали бархатный снег со своего товара – зеленых петушков на палочках, прозрачных леденцов в виде красной елки или синего зайца. Заботливо укутав от холода корзинки, они обсуждали приключения какой-то своей товарки.

А в жёлтых ивовых корзинах, под слоем синих солдатских одеял и газет с описанием визита герцога Лихтенбергского, жениха царской дочери, проистекала совсем другая, невидимая жизнь. Там, тесно прижавшись, согревали друг друга горячие пироги с капустой, с визигой, с грибами, томились в сладком тепле ватрушки с творогом, с маком, с изюмом. От сбитня шёл пряный запах шафрана, мяты. А дальше - нетвёрдо стоявший на ногах цыган в расстёгнутом тулупе и шёлковой лиловой рубахе, брезгливо пил из глиняного стакана горячий сбитень, раздувая ноздри и из-подлобья сумрачно глядя на толпу.

На синем шёлковом покрывале румяный старик и его проворная дочь раскладывали вырезанные из липы игрушки. Медведи- молотобойцы били молотами по наковальне - надо было только раскрутить под игрушкой шар на верёвочке, - а затейливо вырезанная из дерева и пёстро раскрашенная жена, с неменьшим усердием начинала бить стиральным рубелем простака-мужа, а лошадки ударяли друг в друга деревянными копытцами.

Но и перед разложенными товарами и перед яствами никого почти не было, только две цыганки пришли выпрашивать пироги и ватрушки. Смуглые, в цветастых юбках и ярких платках поверх зипунов, они накидывали свои арканы на доверчивую жертву.

- Дай, красавица, ручку - погадаю, всю жизнь расскажу - слышалось оттуда.- Не захочешь – знать не будешь, самой хуже будет… Муж-то есть у тебя?»

Та что-то ответила, и аркан затянулся туже…

А народ в стороне тесно обступал человека, сидевшего под фонарём на раскладном стульчике и быстро вырезавшего маленькими ножницами черный силуэт любого желающего.

Это был Жан, известный всему городу пленный француз, так и оставшийся в России. Он был в красном шерстяном колпаке, в белых вязаных перчатках, обрезанных так, что пальцы были открыты – так удобней было маленькими быстрыми ножницами резать постоянно вращаемый черный листок бумаги.

Ежесекундно посматривая то на черный силуэт под ножницами, то на профиль портретируемого – на чиновника в мундире, на пучеглазого диковинного армянина, на мальчика в аккуратной меховой шапочке, на девушку в фетровой шляпе, он за несколько минут делал удивительную картинку, каждый раз поражавшую зрителей.

- Ву а ля - он наложил вырезанный профиль на картон, разгладил отполированным ногтем.

– Вот, держи, мон шер! -- и он протянул мальчику изящный силуэт, наклеенный на белый картон. Получив деньги от довольного родителя, он разгладил свои длинные галльские усы, посмотрел на молодых дородных купцов - их бороды сливались с боровыми мехом воротников – и приглашающим жестом показал на потёртое золочёное кресло, прямо на снегу стоявшее перед ним. Те неожиданно насупились, напряглись.

- И по чём она тут такая картина стоит? – спросил, наконец, один из них.

- О! Если для таких богатых месье важно деньги – силь ву пле – сделаю как презент – прошу!

- Презент… Во как! - подмигнул один другому, и оба ухмыльнулись.

- Презенты шалым девкам подносят… – солидно пояснил второй. - Нам задаром ненадобно, мы и заплатить можем. Небось не бедные – и он уселся в кресла – Так почём она такая фигура стоит?..

Мальчик-поводырь привёл слепого старика, усадил его на обычный трон - сложенный вдвое мешок. Старик поднял голову и невидящими глазами, будто присматриваясь, пытаясь разглядеть что-то, смотрел в черное небо. Мальчик проследил его взгляд, и ничего не увидев в небе, стал обметать снег с иконы, поставленной к пустой ещё оловянной кружке.

В это время оркестр четырьмя шеренгами построился перед театром, и огонь костров заиграл на меди труб и литавр.

Горбоносый худой капельдинер чуть поднял руки, подавая сигнал к началу и замер, осматривая ряды и размышляя секунду - с какого марша ему начать. Музыканты в шинелях с белыми кожаными углами, нашитыми на рукава, сделав вдох, поднесли к губам свои флейты, кларнеты и гобои.

Капельдинер подумал о чём-то, потрогал хрящеватый нос, и неожиданно сказал:

– Вальс!

Оркестранты удивлённо опустили свои инструменты, переглянулись.

- Венский вальс – уточнил капельдинер, и музыканты начали искать ноты на маленьких пристёгнутых пюпитрах.

Капельдинер чуть взмахнул рукой - и музыка мягкой томительной волной полилась на заснеженную вечернюю площадь.

- Приедет Государь, это видно по всему …Никого не пускают. Неужели я не войду? Я люблю ее…

Сделав круг, обойдя закрытые двери, увидев везде недремлющих стражей, перебрав в уме способы от самых простых до фантастичных, он стоял перед театром, рядом с музыкантами, рассматривая, как надувает щеки контрфагот, как внимательна и сосредоточена валторна, как переговариваются барабан и литавры, как со своего маленького пюпитра смахивает снег флейта-пикколо...

Лилии замёрзнут.

Он не войдёт.

Она будет ждать напрасно…

Белые бурбоновские лилии замёрзнут, зелёные листья свернутся и почернеют от холода, бутоны так никогда и не раскроются.

Она будет ждать напрасно, она будет ходить по своей гримёрной, садиться за зеркальный столик, прислушиваться. Неловкая камеристка при одевании уколет её булавкой, а потом ещё раз. Она слабо вскрикнет, обернётся, и с подавленным гневом только посмотрит на неловкую девушку.

Но ей будет важно другое – оглянувшись, увидеть - не откроется ли дверь гримёрной, не стоит ли на пороге – кто?

И дверь в эту минуту откроется.

Войдёт напомаженный распорядитель в шитой золотом ливрее и скажет «Пора!».

– Да, да, я иду - но до последней минуты она будет сидеть за своим столиком, перед тройным зеркалом, и ждать его. Она будет перебирать шарики бус, пудриться в сотый раз, смотреть на себя в зеркало - и ждать его.

Распорядитель войдёт второй раз, уже не постучавшись, и скажет - «Пора! Что с вами?».

Она не ответит, и распорядитель подойдёт ближе, и, наклонившись, видя в зеркало её белое лицо, искусанные губы, большие тёмные глаза, напряжённо и тихо спросит - «Что с вами? Пора!»

А он? Вместе с толпой он будет ждать начала…

Он не войдёт в театр, как Ахилл или Одиссей в Трою, он останется стоять здесь, на площади…

На площади, где стоят черные экипажи, где вокруг движется равнодушная толпа, где торговки продают горячий сбитень, где в дальнем углу, за проспектом, на рыжем от мочи и конских яблок снегу цыгане водят медведя, где чёрное небо смотрит луной и звёздами на белую землю… И где свирели и кимвалы звучат пред очистительными кострами

И нельзя пройти между этими кострами…

… пройти между этими кострами…

Но в душе он почему-то был спокоен.

Необъяснимая уверенность, не основанная ни на чём, наивная уверенность любви говорила ему, что сегодня, даже сейчас, всё прекрасно получится: он увидит её, скажет то, что должен сказать, она лукаво сощурит свои большие, лукавые серо-зелёные глаза, и ответит просто – «да».

И это и будет счастье… Это будет их счастье.

Он достал часы – колёсико торбуйона крутилось, будто вечный двигатель и маленькое солнце улыбалось из облаков на эмалевом циферблате…

- Почему солнце? Должна быть луна, уже вечер, даже ночь - он посмотрел на тёмное небо.

Низкая луна едва заметно светилась над чёрной горизонталью домов. Иногда её тающий с краю диск появлялся меж плотных ночных облаков и освещал город внизу…

Сквозь разошедшиеся облака, из своей далёкой стратосферы, Луна смотрела на Землю - заснеженную ночную равнину, на холодный ночной город…

Наблюдавшая всё за миллионы лет, Луна равнодушно видела сейчас освещённую площадь, языческие костры, толпу перед театром, спящих на прогретой земле собак, цыгана, наливавшего водку в миску медведю, слепого с пустой кружкой и иконой, девушку в меховой шапочке, мальчика с квадратиком силуэта…

И среди них - одинокого мужчину с букетом белых лилий под лопнувшей папиросной бумагой, одинокого мужчину с томлением и тоскою любви по кругу обошедшего закрытый и неприступный каменный замок театра …

А в середине этого лабиринта в своей маленькой красной гримёрной перед тройным зеркалом и свечами сидела женщина и ждала – стука в дверь, взгляда, поцелуя, объятия…

Будущего…

Она ждала его, своего мужчину …

За взглядами, бусами, зубрёжкой текста роли , фразами, репетициями, интригами, декольте, улыбками, буднями, суетой праздников – изо дня в день, интуитивно, сегодня или завтра - но она ждала,,,, Её лоно ждало мужчину, его семя – чтобы понести… Потому что только в этом было счастье. Только в этом было Будущее…

Их Будущее - двоих людей, любящих друг друга…

И если предыдущие события укладывались в нормальную человеческую логику и понимание - то, что произошло в ближайшие четверть часа, так и не было никогда понято ни ею, ни им самим, ни всеми людьми на площади – и теми кто видел и теми, кто только почувствовал это.

Кажется, первым заметил француз-художник. Посмотрев в сотый раз на статный профиль белобородого, как библейский пророк, старика, сидевшего перед в кресле, он заметил появившуюся напряжённость на его лице. Тот вглядывался во что-то вдали, над городом, за спинами людей. Попытавшись поймать взгляд старика-пророка, он повернулся, замер, прищурился.

Пальцы в обрезанных перчатках остановились, и золотые ножницы так и не сделали разреза плотной чёрной бумаги.

Проснувшись утром, ещё только открыв глаза, она подумала - холодно ли сегодня? И ещё - смутно – что-то надо успеть… а что?

Она лежала в постели, слушала, как где-то колют дрова, как в коридоре, за двустворчатой дверью с бархатной шторой, растапливают печь и тихо разговаривают.

Завтра День ангела, у Алекса завтра День ангела…

Она лежала повернувшись к окну, прищурившись от белого света зимнего дня, и медленно наматывала длинный тёмный локон на палец…

А сегодня он придёт на спектакль, придёт к ней в гримёрную - и в антракт с цветами, и потом, после спектакля.

Она будет переодеваться за чёрной китайской ширмой, та неловкая девушка, что уколет её булавкой, поможет теперь снять тяжёлое театральное платье.

Он в это время будет прохаживаться за ширмой - от зеркального столика к двери, потом к окну и опять к зеркальному столику, они будут о чём-то разговаривать, не важно о чём… Как прошёл спектакль, или куда сегодня поехать ужинать… Потом вместе с девушкой она выйдет из-за ширмы - и здесь будет короткая пауза…

Пауза… - Она, улыбнулась, вспомнила, как на репетициях учит Зарудный – «Выходишь, говоришь… Пауза… Повернулась…Текст партнёра – отвечаешь… Нет, нет, ещё медленнее!» - Талант! Не зря аншлаги у него на спектаклях…

А девушка, между тем, накинет свой жакетик из крашеной овчины, повяжется тёмно-красным платком…

- Так я пойду, Наталья Андреевна?

Она дежурно ответит - Да, Анечка, иди, спасибо. Завтра не опаздывай…

Анечка поклонится, и, проходя к двери, украдкой посмотрит на Алексея – мечтает о таком кавалере, это видно…

Дверь за Аней закроется. Она возьмёт цветы, собираясь идти – но он остановит, обнимет её…

И она положит цветы на столик. Долгий взгляд, и она повернёт ключ в двери …

…а потом она будет поправлять волосы, он поможет ей надеть шубу, сам передаст букеты и они выйдут - с неожиданной радостью тайны быстро сбегая по узкой лестнице служебного входа, мимо мёрзнущих у хлопающих дверей, уставших и зевающих сторожей, в наброшенных на плечи шубах сидящих под часами с маятником …

Или, повернув в другую сторону, через маленькую дверку за портьерой они выйдут в помпезные залы да публики, к главному входу…

Зрители уже разойдутся, только из буфета, как обычно, будут нестись смех и голоса …

Она крепко возьмёт его под левую руку, и заметит, как напряглись его мышцы, и, уставшая после спектакля, но чувствующая любимого мужчину рядом, сильнее прижмётся к нему.

А навстречу им уже прошествуют служители в красных ливреях и белых чулках, трое в ряд, с высокой складной лестницей, а следом ещё четверо – держащие как ружья на плече тонкие длинные шесты с колпачками - чтобы гасить свечи…

А они медленно пройдут сквозь таинственные в полумраке и роскошные залы театра, по мраморной лестнице, через высокий вестибюль с мерцающей золочёной лепниной в высоте потолка. Напомаженный распорядитель в расшитой ливрее, заложив за спину руку в белой перчатке, будет стоять у выхода, желая последним уходящим – кто в чине - «Всего хорошего».

На площади будет метель, они посмотрят друг другу в глаза, остановятся, он опять поцелует её, и они возьмут лихача и поедут - куда?

Но…но это будет не просто вечер - цветы, ужин, ночь у неё – здесь, в маленькой белой квартирке на Фонтанке – она посмотрела на пустую подушку рядом…- или у него, в беспорядочной холостой квартире на Фурштадской .

Она чувствовала, даже знала - это будет не простое свидание …и не только его праздник, День ангела, но - что-то особенное…

«Он сделает предложение…»

Она знала, знала это… Интуиция женщины, непостижимое качество, которым не обладают мужчины, которое иногда словно спит, исчезает, но в миг любви обостряется, делает любимого понятным, своим вторым «я» - эта интуиция говорила ей – сегодня он сделает предложение…

Она всё ещё лежала в пастели, полузакрыв глаза, и представляла, даже ясно видела, как это будет – предложение. Он будет говорить о чём-то, потом замолчит, будто набираясь храбрости, напряжётся … Потом назовёт её по имени, опустит глаза – она будет видеть его ресницы, напряжённые желваки на скулах – фу! какое слово неприятное – но как это называется? А потом он посмотрит в глаза – и скажет…

За всей своей гордостью, и внешней, кажущейся холодностью красавицы – той холодностью что пугает и останавливает мужчин нерешительных, но не остановила его – она ждала этого, ждала этих слов, ждала признания…

Он красивый…

… и прекрасный любовник…

…

… делает карьеру…

… у него усадьба где-то во Владимирской губернии…

… денег оттуда присылают много…

… в карты не играет…

… он добрый, прямой, честный, вспыльчивый – но отходчивый, потому что добрый…

Что ещё?

Любит её… Любит! Это самое главное… И прекрасный умелый любовник… Маленькая попка, мускулистые плечи, сильные руки…

Она повернулась в постели…

Зимний петербургский день за окнами, пустая подушка рядом…

Почему его сейчас нет!?

…она вытянулась, напряглась…

Почему его нет рядом!?

Он будет только вечером, ночью…

…невыносимо…

И она медленно легла на спину…

… правая рука её опустилась на низ живота, ещё ниже…

… она чуть раскинула ноги, закрыла глаза…

Подарок!

О Господи!

Как же это - из головы вон!

Подарок! - Она забыла подарок…

Искушение вмиг исчезло…

Дотянула! – Всё время думала, выбирала… И вот – остался один этот день, всего несколько часов…

Вечером он придёт в театр, к ней в гримёрную… Наверняка с цветами – розами. В последний раз были чайные, а сегодня, наверное, красные… Вот если бы лилии, белые лилии…

И она должна поздравить его… подарить – что?

День его ангела, и она забыла подарок… А надо что-то важное, очень дорогое для него, и красивое… Такое чтобы запомнилось - надолго, может быть - навсегда…

Позвав комнатную девушку умываться, без завтрака, выпив только чаю, она быстро собралась…

Она оделась потеплее – Савелий, дворовый её родителей, растопив утром печь и пойдя за извозчиком сказал, вернувшись, - «А оно сегодня, барыня, замолаживает… Ну, мороз, значит…»

В одиннадцать утра лёгкие санки уже мчали её на Невский, в Гостиный двор, в галереи, в модные магазины.

Белый зимний день, мимо проплывали ряды двух-трёх этажных домов - жёлтых, голубых, розовых, фигуры пешеходов, чёрно-белые полосатые будки, купола…

Подарок! Какой подарок сделать любимому мужчине?

Серебряный портсигар? Он почти не курит… Иногда, очень редко…

Золотой перстень? – Пошло! – Она улыбнулась, вспомнив перстни с астральными знаками, с гиацинтами, бриллиантами, рядами лежавшие на чёрном бархате в магазине на Невском. Улыбнулась, представив, как нелепо это будет выглядеть на его руке…- Нет, конечно нет - он же не купец.

Книгу? - Да, пожалуй, какое-нибудь роскошное издание, он бы оценил…Что-нибудь – «Мифы древней Эллады», или…как звали этого историка, римского… он написал о двенадцати Цезарях? Забыла… Память-то девичья… Но это не важно, это не то! Слишком сухо… Хорошо, конечно, но не сегодня …

А что же сегодня?Вот Маша-растеряша…дотянула… Так что?

Cапоги для верховой езды – он видела, красивые, высокие, с рыжими отворотами - надо будет зайти в тот магазин… охотничий! Да, хорошо… Но ведь их надо мерить! А как без него?

Может быть - часы? Настоящая мужская вещь. Да… но надо разбираться… Да и дорого!

Она подняла воротник меховой шубы – от ветра и снега.

Часы? Она вспомнила слышанный как-то разговор – «А хорошие часы, знаете, как работящая девка стоят, или дворовый – ну не каретник, конечно, но так, смышлёный мужик, на все руки мастер… Но это хорошие часы – Вашерон Константин, или Брегет… Так-то!»

Кто же это говорил? Она прищурила глаза, смотрела на проплывавший мимо дворец Юсуповых, на деревья в снегу.

А, да – это было на Рождество, - Гедеонов говорил какому-то военному…Гедеонов! Негодяй – проходу не даёт, мало ему балерин, кордебалета… Вечно с шуточками своими… Или с вопросами - «Ну, Аненкова, а как сегодня? Хорошо вы роль выучили? Я надеюсь, суфлёр нам не понадобится?» - Нам!.. Ну ничего, вот обручусь – и с комплиментами своими дурацкими, и с шутками - больше и не сунется… Алекс ему даст!

Да, часы! Часы… А что же он говорил?

На Рождество, когда был фуршет в театре, и какой-то военный показывал часы – подарок Государя, а кто-то удивился - на них можно пол-деревни купить… А Гедеонов заспорил – двоих-троих человек, четверых от силы. Наверное знает, ушлый…

Значит, не часы… Что же ещё?

Промчались мимо Семёновского моста, мягко качнуло - как в детстве, когда съезжала с горы на санках…

- «Па-аберегись!» - на Гороховой ветер от пронесшегося лихача…

Дома, дворцы, ливреи лакеев у кареты, торговки, опять купола, галки в небе. У Апраксина двора дома выше, и гуще крем лепнины…

И все-таки - что?

Бархатный халат! Да! - она видела в английском салоне - Темно-красный, очень дорогой , роскошный, и ему, конечно, пойдёт… Или… там ещё был коричневый, будто персидский… Ну, пожалуй - как вариант…

Но это всё-таки для взрослого мужчины, для отца семейства скорее, а ему надо… ему надо что-то «помоложе»… Он же ещё не отец семейства… - она улыбнулась, мизинцем потрогала губы – не стёрлась ли прозрачная помада от мороза.

Так. Перчатки…Альпийская куртка, замшевая, тёплая… Коробка сигар – нет, нет, всё-таки не то, не то… Не душевно как-то…А сигары и вовсе не то – как мелкая взятка столоначальнику…

Что же? Что подарить любимому?

- Приеду в Гостиный двор, наверняка выберу… Это само придёт.

Но проходив два с лишним часа по модным лавкам и магазинам, опоздав на репетицию пьесы, где у неё была роль, она зашла на Невском в кафе, села за маленький столик в нише окна. Посматривая на прохожих за окном почти до полу и наскоро выпив чашку красного чаю с миндальным пирожным, она решительно встала, чтобы пройти по магазинам ещё раз и, наконец, что-то выбрать…

– Но там то же самое!.. То же самое…

Она опять села в кресла, вдруг уставшая, грустная, и официант, как обычно ловкий костромской парень, незаметно усмехнувшись, опять принёс карту.

И она осталась в кафе ещё на час…

Погружённая в свои размышления она не замечала кто, - но на мягком мраморе круглого столика руки в белых перчатках сначала поставили прибор, потом появилась большая тарелка с горячей спаржей, маленький белый соусник, потом фруктовый салат со сливками, и, наконец, крошечная чашка кофе. И счёт.

Но прежде чем расплатиться и встать она ещё раз взглянула в окно.

Борзых вели мимо на длинном поводке.

Красно-рыжие, с бело-золотистыми подпалинами, они будто светились на голубом снегу. Выгнув дугой худые аристократичные спины, пружиня и грациозно ставя лапы, собаки нюхали снег узкими породистыми мордами…

Не обращаясь ни к кому, она сказала – Да!

- Любезный! – мигом подлетел ловкий официант. – Принеси «Санкт-Петербургские ведомости», объявления.

Зимнее утро едва светило в высокие окна Зимнего дворца. Не смотря на девятый час утра в зале для совещаний горели все свечи. Длинный стол под зелёным сукном оставался пустым - Государь расхаживал от стола к окну, а генералы и министры раззолоченной толпой стояли рядом.

После получения этой ночь вестей с Кавказа, с фельдъегерем в семь часов утра вызваны были высшие сановники государства.

Долго зачититывали полученный ночью рапорт, а потом Чернышов, военный министр, сообщил наши потери за последний месяц – сколько убито и сколько сожжено в набеге «мюридов» на Туапсе, сколько в нападении их на Сочи - слава Богу, отбитом…

- Как злые осы вылетают они на равнину чтобы грабить, а потом с добычей скрываются в щелях горных своих ущелий. - Закончил Чернышов свой доклад и наступила долгая тишина.

Слышно было как Чернышов закрыл свою красную папку, как на улице ворона ходит по краю заледеневшей крыши, как под окнами заржала лошадь в рядах Лейб-конвоя, у дальней стены дворца.

Ударило вдруг солнце – не тусклое ,как обычно, а утреннее почти красное северное солнце…

Никто из высших сановников не шевелился, старался не дышать. Украдкой смотрели на Николая, и молчания не нарушал никто.

Попытка ввести законы Империи на недавно покорённые горные племена, попытка отобрать у них оружие, сделать из полудиких абреков послушных и ручных вятских или липецких крестьян – всё это и кончилась мятежом.

Как отобрать оружие, которое перешло от отца к сыну, и как выжить в диких горах без оружия?

Привезённые с Кавказа сабли в серебре и красивые ружья с гравировкой, здесь, в Петербурге, становились кастрированными евнухами - и на мягких коврах висели по уютным кабинетам и библиотекам. Там, в горах, где вокруг нет никакой власти, кроме власти этого оружия и в эту минуту, это оружие было средством и разбоя и выживания …

Мятеж вспыхнул одновременно во многих местах…

Николай, откинув плечи, не согнувшись ни на секунду, медленно прошёлся по залу.

Катастрофа, провал… И это после Ермолова, после основания им крепости Грозной, после двадцати лет успокоения, строительства дорог и крепостей…

Он вспомнил давний рапорт Ермолова - «Война закончена. На всём Кавказе нет более ни одного человека, непокорного воле Вашего Императорского Величества» - как лихо они все рапортуют… И что сейчас? Войска наши отброшены или перебиты, племена с гор нападают на черноморское побережье.

На всём Кавказе за нами только Грузия за перевалами, да несколько крепостей в предгорьях и на востоке… В Тифлисе на базаре отказываются принимать русские рубли, в победу России не верит никто…

Оглянувшись на вельмож и сановников в зале, он заметил, как кривая улыбка застыла на губах Дубельта, как уныло смотрит в окно Уваров, как граф Клейнмихель устало провёл ладонью по щеке, как заскучал граф Адлерберг , как опустил глаза Чернышёв.

И чувствуя, что сейчас не сдержится, сорвётся, Государь отошёл к окну, посмотрел на белую площадь внизу.

Под окнами, на заснеженной площади, линейные уже начинали выстраиваться к вахтпараду. Вахтпарад! Теперь это называлось развод карацлов… Но он любил то, старое слово, слово из его детства … Он маленький, ещё ребёнок, рядом с отцом, на крыльце их дворца в Гатчине. Отец – Император Павел, стоит опершись на трость, придирчиво смотрит как мимо под пронзительный писк флейт и барабанный бой идут квадраты его батальонов… Это детство, и казалось что оно будет длиться всегда…

Кто-то кашлянул за спиной, кто-то вздохнул. Николай медленно повернулся - с виду все были спокойны, даже равнодушны…

Полководцы! Советники! Как всегда хорошо в их планах, в их рапортах…

И смотрят украдкой на него … И боятся, боятся его гнева, боятся ответственности, ссылки, опалы… Но если даже отдать их в солдаты, лишить орденов, разжаловать – на их месте будут другие, и они будут так же стоять здесь, отводить глаза и смотреть украдкой … И ждать приказаний. Это главное – все будут ждать приказаний, и каждому надо сказать что ему делать…

Он отошёл к дальнему окну, закрыл глаза, постарался забыться, уйти от тяжести напряжения, от горечи, от поражения, вспомнил любимую Александринку… Театр, его излюбленное зрелище, отдых и развлечение его ума. Но театр давал и другое – иллюзию другой жизни, на несколько часов – иллюзию другого мира, других людей и если что-то в пьесе сыграно было плохо, то назавтра можно было сыграть хорошо, можно было исправить. Жизнь однократна, и каждый день однократен, и хорошее и плохое остаётся навсегда – а в театре можно исправить, можно сказать актёру- сделай так мол, и так, можно даже позвать драматурга и сказать - переделай-ка, голубчик, переделай эту пьесу, сделай другой финал, вот этого оставь жить, а тот, наоборот, пусть погибнет, а эта пусть поедет туда, а другая выйдет за… А потом, если получилось не так, переделать ещё раз, – и опять вечером в золочёном полумраке дамы будут обмахиваться веерами и его вельможи в орденах ждать спектакля. И вот откроется занавес, и жизнь людей на сцене, жизнь этого маленького мира, который заменяет на время мир реальный – тот за стенами, где сейчас дождь и уже ночь, где ждут доклады и рапорты и из них посыплются головы солдат, зарезанных ночью в каком-то ущелье, - а здесь на сцене летнее утро и поселянки с цветами и лентами в волосах, смеясь идут в поле, но останавливаются у деревенской мельницы и на фоне деревьев с картины Ватто крестьянский парень стихами говорит о любви, а девушки поют и хохочут в ответ, и тут появляется его соперник – богатый мельник и девушки, смеясь, убегают, а одна… Или нечто совершенно другое – захваченный шведами, в мрачной темнице картинно томится русский купец Иголкин, а два часовых для забавы обзывают царя Петра подлым трусом и беглецом, и тогда купец, не стерпев, шведских солдат убивает кандалами – и тут опускается занавес, и зрители в ожидании и волнении расходятся выпить в антракт сельтерской воды или съесть бисквит. А он, Государь, собственной потайной лесенкой из ложи проходит за кулисы и говорит с актёрами…О кулисы! Дивный запах театральной пудры, знакомые лица его актёров, пышные платья дам, улыбки и книксены со всех сторон, а вот и губы той и той – знакомые не только улыбкой, а вот в поклоне и сам драматург, а вот его старые актёры, этот ключник и этот шинкарь, он знает их лет по двадцать, они уже тогда были стариками. И он говорит Гедеонову – выдай-ка им двойное жалованье…Он приветлив и весел, он шутит с актёрами, поздравляет с крестинами и свадьбами, говорит как играть короля, как играть острее, но говорит мягко, дружески. И давно уже должен быть третий звонок – уже третий? – а директор, склонившись, не смеет и подумать прервать его беседу с красавицей Аненковой – она стоит опустив глаза, щёки пунцовые и кусает губы. И вот, наконец, он окидывает всех взором, он отпускает всех, сказавши – «Ну, за дело, господа! Публика ждёт ваш талант, ждёт с нетерпением!». Открыв дверцу за занавесью, узенькой и холодной лестницей в толще стены он возвращается в роскошь Императорской ложи, садится в красный бархат кресла и мгновенно из таинственной темноты оркестровой ямы – но он-то сверху он видит перед пюпитрами свечи – в тишине ожидания мягко и ласково начинает флейта, её подхватывают гобои, включаются скрипки и контр-фагот, и вот звук растет, ударили медные тарелки – открывается занавес. Судилище скорое и неправое, и несчастный купец связанный предстаёт пред трибуналом и всё плохо, а потом и ещё хуже, и зрители замирают и не дышат, потеют лбы и загривки его генералов, и тут появляется их король. Он строен и благороден, этот Карл 12, он разбирает дело о русском купце, и о чудо! Карл прощает убийцу, более того - говорит что так и надо защищать честь своего государя, и Иголкин свободен! Зал разражается восторгом, овация и крики, и кто-то кричит - Гимн, гимн! И Уже весь зал повторяет – Гимн! Гимн! Трубы и валторны вступают повелительным аккордом, зал встаёт и все поворачиваются к его ложе и могучее «Боже, Царя храни!» несётся из глубины тысяч сердец… И это уже не театр, это его идея, его воплощённая воля, его торжествующий мир.

Сейчас этот мир другой. Зима и занесённая снегом Нева и весьма скверные вести с Кавказа. Вот они стоят, провалившие и проворонившие кампанию…

Нет, ещё на минуту в мечту, туда, в лето и в мир его игры, в его кукольный театр Государя. Сколько – восемь или десять лет прошло? Когда решил он создать Александринку? Кажется, девять - а тот день как вчера…

Он стоял тогда у окна дворца в Петергофе, он был на десять лет моложе. Фонтаны под окном каскадом спускались к морю. Струя от золотого Самсона в безветрии поднималась вертикально вверх, искрами рассыпалась на солнце.

Синее балтийское небо, серебристая горизонталь моря, прямо за линией фонтанов замер в безветрии корвет «Святая Елена» …

Тогда было воскресенье, день без ежедневных докладов и рапортов, день, когда можно заняться чем-то приятным – просмотреть Репертуарный план или подумать о новой полевой форме для егерей… Он стоял тогда у окна, смотрел на солнечное великолепие Петергофа…

Каскады фонтанов, парк с беседками и шутихами, даль моря…

И вспомнил странную мысль, которая пришла тогда в голову, - как Пётр Великий, человек в общем-то резкий и грубый, пивший сам да и спаивавший всех вокруг, как мог он построить парк и дворец такими изящными? Сколько вкуса и размышления в каждой зале, каждом флигеле – а ведь проекты утверждал именно он, он сам. Значит за коркой решимости и воли жила душа тонкая…

И наоборот – что построит он, Николай, что оставит?

Исаакиевский собор, Александрийский театр, Конногвардейские казармы…

В солнечном безветрии «Святая Елена» так же неподвижно стояла на рейде…

Хорошо бы взять детей, на яхте пойти к Кронштадту, спокойно всей семьёй пообедать - и не в кают-компании, а на солнце, на верхней палубе…

Белая скатерть, солнце в столовом серебре, дети в матросках…

Безветрие! Ну ничего, и здесь во дворце, если расположиться в угловом зале, с открытыми окнами тоже неплохо… В тени даже приятнее…

Николай отошёл от окна, вернулся к разложенным на столе чертежам будущего Александринского театра.

Архитектор Карл Росси, маленький, седой, с подкрашенными чёрными бакенбардами, в элегантном бежевом фраке, совершенно терялся рядом с весельчаком Гедеоновым.

Кавалерист, картёжник и мот, Александр Иванович Гедеонов, стоял вытянувшись, припухлыми глазами неотрывно глядя на Государя – а рядом с ним сутулился сухенький архитектор, аккуратный, методичный, застроивший пол-Петербурга. Антиподы – а понадобились они сейчас для одного дела - создания Театра…

Оба вежливо поклонились.

Государь, не смотря на общее недовольство неуживчивым характером Росси, склонялся всё же к тому, чтобы театр построил мастер проверенный. Гедеонова же, ловеласа, человека бывалого и ловкого, подумывал сделать директором своих Императорских театров…

– Продолжай, Карл Иваныч - Государь кивнул

Стоявший у стола нарумяненный Росси взял карандаш, пожевал сухими губами.

- Как изволит видеть Ваше Императорское Величество, изложенный план театра весьма ясен. И учтены, вместе с тем, все замечания Вашего Императорского Величества.

Росси замолчал, искоса взглянул на Гедеонова – дальше речь шла о деталях интимных…

Государь, перехватив его взгляд, заметил сомнения старика, улыбнулся.

- Говори, Карл Иваныч, если Гедеонова я директором своих театров сделаю – от него не укроется! Уж я-то его знаю! – государь улыбнулся - Он на эти дела мастак, для того и нужен!

Росси полуприкрыл глаза, наклонил голову, как будто слушал, как ребёнок увлечённо рассказывает историю, давно ему известную, и, улыбаясь, только кивал в ответ.

- Когда театр построим – Государь улыбнулся - он твои секреты всё равно увидит, и раньше меня, пожалуй! Так, Гедеонов?

- Если Ваше величество прикажет увидеть – увижу, прикажет не увидеть – Гедеонов развёл руками.

Росси взял карандаш, продолжал спокойно, даже устало:

- Вот план театра. Вот сцена, вот – напротив - Императорская ложа. Это, как положено по протоколу, для посещений со свитой, когда исполняется гимн. Рядом с ложей – приёмная, большая, с камином, стены облицованы малахитом… Вот стол – в антракте можно комфортно закусить… А теперь … как изволит видеть Ваше Императорское Величество… интимная часть…и здесь не без некоторого сюрприза… Минуя вот эту дверь, можно пройти в анфиладу гостиных…. Вот это зеркало в золочёной резьбе – на самом деле это дверь. Внешне совершенно незаметно… Дальше – ещё одна комната , о ней никто и не предполагает … И ключ будет только у Вашего Императорского Величества… Гостиная эта небольшая, с прекрасной широкой софой… Рядом ванная комната, в белом мраморе. Краны и ванна золочёные…

- Это, пожалуй, и лишнее… - Государь смотрел на план театра – смотрел задумчиво, мечтательно.

Ванная… Прошлой зимой этот итальянец, Тальони поставил забавный балет – «Восстание в гареме».

Там эти танцовщицы, чертовки, выскакивали из ванн в прозрачных трико, с саблями – лихо! И бежали в своих трико, преследовали врага. Хороша была одна маленькая, вертлявая…- Николай рассеянно смотрел на план театра, вспоминал - Как её? Француженка, темноглазая, резвая…

Но – женщины! Фехтовать не умели, строем в красных своих трико шли неровно… Смех! Пришлось на репетицию прислать им унтер-офицера…

И началось!

Вот уж действительно, восстание в гареме! Не слушаются! Пока не пригрозил выставить их с ружьями часа на два на мороз, прямо в их балетных башмачках – до тех пор не хотели учиться, чертовки…

А всё же хороша эта, в прозрачном трико, тёмноглазая…

- Лишнее? Ванная комната… лишнее?

Николай мельком взглянул на Росси, отошёл к окну, и опять увидел рассыпающийся на солнце сноп фонтана, неподвижное море и «Святую Елену».

- Золочёная ванна лишнее. Поставь там обычную, из итальянского мрамора… Так, Гедеонов?

- Чистая правда, Государь! Всё равно сотрётся… На сколько этого золота хватит?

Николай посмотрел на Гедеонова, и тот замолчал недоговорив.

- Продолжай, Карл Иваныч… Где твоя лестница тайная?- Николай вернулся к столу - Вот, Гедеонов, смотри – маэстро Росси обещал – ни одна живая душа не заметит…- Николай усмехнулся.

- Лестницы даже две, Государь… А точнее – три. Одна – к собственному подъезду, прямо к карете… Эта на виду… Вот она… А вот если из этой гостиной пойти влево – тут ещё одна дверь… И – скрытая лестница вниз, на первый этаж…Вот - спираль на чертеже… Лестница в толще стены, увидеть ниоткуда невозможно…

- И куда она ведёт? За кулисы? – не сдержался Гедеонов.

- Именно так… И какая-либо актриса может совершенно незамеченной…-Карл Иванович осёкся.

Этого говорить не следовало.

Гедеонов закрутил ус. Государь заскучал, отвернулся к солнечному окну…

– А во избежании возможных кривотолков… - Росси был смущен оговоркой, подбирал слова – если кто-либо из актрис окажется в разговоре несколько… несдержанной, что ли… То лестнице этой есть объяснение…

- И какое же?- Николай повернулся, холодными прозрачными глазами, не мигая, смотрел на Росси.

- На первом ярусе, прямо сбоку сцены, мы устраиваем ещё одну ложу для Вашего Императорского Величества.

- Ещё одну ложу? Зачем это?

- Так сказать – открытую, но неофициальную… Пребывание в ней, прямо у сцены, покажет особую, так сказать, любовь именно к живому искусству театра…

Государь рассмеялся.

- Ну, театр я и так обожаю, ты это знаешь… Но – мило! - Николай рассмеялся – А ты сказал – и третья лестница есть?

- Точно так, ведёт она вниз, к ещё одной приёмной, прямо под зрительным залом…

- Мило … Зачем только там приёмная? Что это ты придумал?

Росси почему-то смутился, молчал…

- Что за фантазия – под зрительным залом ещё один зал? И без окон поди… И это, Карл Иваныч, твой сюрприз?

- Ах, Государь… Ни одна деталь не укроется от внимания Вашего Императорского Величества! Да, именно здесь сюрприз…Но он несколько другой…- Росси прикрыл глаза, замолчал.

- Ну-ну, что ты ждёшь? Чтоб я тебя спросил? Говори сам!

- Вот здесь, в приёмной, как по эскизу изволит видеть Ваше Императорское Величество, стены обшиты резной панелью. Вот она… И открыв вот эту, третью справа, – карандашом Росси теперь показывал по плану - можно войти непосредственно в подземный ход. А по нему – пройти под улицей, под площадью …

- Куда же?

- В Аничков дворец!

- В Аничков! Вот так придумал! Под улицей тайный ход… А, Гедеонов?…Видно господин Росси пожил на свете, повидал виды! В Италии так? - Государь захохотал, стукнул Росси по спине.

- О, это в Италии старинная традиция, во многих городах… Ещё у Императора Калигулы, из дворца на Палатине…

- Ну, это древность, а в Вероне какой-нибудь, или Равенне – до сих пор, пади, подземные коридоры эти целы? А? Представляешь, Гедеонов? В Неаполе каком-нибудь, или Риме том же - на улице сверху – тишь да благодать… А по тайным лабиринтам ходят тайком люди - свидания, интриги… Ромео и Джульетта! – Николай улыбнулся – Так, Карл Иваныч? О, Италия!

Государь рассмеялся, и представил одновременно, как сможет он зимним вечером, когда на улице темно и морозно, из кабинета в Аничковом дворце, закрывшись для дел, пройти незаметно в театр… Представил и открытые плечи, декольте, тугие бёдра в чёрным трико…

- Но здесь беда с грунтовыми водами, Государь - голос Росси был старческим, медлительным. - И надобно сделать подземные камеры…Скрытые подземные камеры… Ещё ниже этого зала. И те триста дубовых свай, которые по венецианской методе, я предлагаю вбить в болотистый грунт, позволят нам создать ещё одну камеру, так сказать третий подземный уровень…

Дверь открылась за спиной – и Николай не дослушал, медленно повернулся, удивлённо вверх поднялась бровь. Кто смел войти без доклада?

- А, голубушка моя! – он пошел навстречу Государыне Александре Фёдоровне. Поступок немыслимый в обычные дни, и тем более в Зимнем дворце – к Государю войти без доклада. Но теперь было воскресенье, и это была всё-таки супруга. И Николай смягчился - Вот, голубушка моя, маэстро Росси нам план нового театра докладывает, послушай.

Императрица, невысокая, сухонькая, скромно улыбаясь, подошла к столу - в простом светлом платье, почти без украшений.

- Тобрый день, господа! Рата вас видеть! – по-русски она всё ещё говорила с акцентом, но понимая, что неудобно говорить по-немецки, терпеливо и старательно продолжала – Позволь узнать, это о каком театре, Николя, ты говоришь?- голова Государыни чуть заметно дрожала.- Ты столько всего начинаешь, Николя, ещё и этот театр…И казармы, и шоссе… Хватит ли у нас денег?

- О, голубушка моя – это нечто особое. Это будет Александрийский театр, в твою честь. Александрийский!

Александра Фёдоровна внимательными грустными глазами посмотрела на мужа – с любовью, с благодарностью. Голова её, как напоминание о пережитом декабрьском мятеже, опять чуть заметно затряслась.

Николай, взяв руку жены в свою, поцеловал.

- А вот, голубушка, Карл Иваныч совершенно новое устройство крыши предлагает, на каких-то железных перекрытиях. А недруги его со всех сторон мне шепчут - обвалится, обвалится… Как, Карл Иваныч? Не обвалится твой театр?

Росси улыбнулся, достойно выпрямился. И уже без смущения, с которым он говорил о спальне и потайной лестнице, ответил спокойно, уверенно:

- Театр мой никому плохого не сделает. Только радость, а может быть и счастье. А если обвалится… - Росси замолчал, подбирая аргумент посильнее – Если театр мой обвалится - прикажите, Государь, меня в тот же день на стропилах этого театра и повесить…

- Уверенно говорит – Государь опять поцеловал руку жены, улыбнулся.- Счастье? - большие серо-голубые глаза Николая смягчились – Чертежи эти по инженерной части оставь мне. Я сам разберусь, слава Богу, научен. И подай записку по смете и… Строй, Карл Иваныч - всё утверждаю. Так, Гедеонов?

Никто не ответил. Неподвижная тишина вернула к реальности. Солнечный день погас в петербургской зиме. Не было фонтанов - и под окном молчаливые прямоугольники войск собирались для парада. И по-прежнему молча, отводя глаза, стояли сановники в зале…

Не сказав в раздражении ни единого слова, высокий, с великолепной осанкой, Государь своими большими серо-голубыми глазами пристально, не моргая, как большая северная птица, смотрел на каждого - будто стараясь проникнуть в мысли того, или определить степень вины…

И не проявив никак ни гнева, ни боли от поражения, изумив всех в который раз присутствием духа, Государь, заложив за спину руки, прошёлся по зале, остановился. И спокойно, не повысив голоса, приказал в течение трёх дней каждому подготовить свой рапорт к всеподданнейшему докладу - по нашим резервам, по снабжению, по госпиталям, по арсеналам… И отпустил всех - в неизвестность…

Когда двустворчатые, с золотой резьбой, колчанами, стрелами и щитами тяжёлые высокие двери закрылись за спиной последнего сановника, Государь подошёл к длинному столу, отодвинул наугад кресло где-то с краю, тяжело и устало сел - нелепо, один в углу длинного пустого стола.

Он закрыл глаза, откинул голову. Корсет давил спину, сияющие сапоги жали ноги…Господи, ванну бы, горячего глинтвейна и ванну… Но это невозможно - порядок дел должен идти своим чередом, без отклонений, без опозданий… Нет, расслабиться нельзя… Как требовать порядок от других, если не являешь порядка сам?

Вздохнув, встал, прошёл несколько шагов… Достал золотой Брегет - до вахтпарада оставалось ещё сорок пять минут.

Взяв маленький колокольчик, он позвонил – идеальный адъютант вошёл, чуть склонив голову.

До вахтпарада оставалось ещё сорок пять минут, и он приказал к крыльцу на набережной подать маленькие запряжённые санки.

Открыв глаза, он увидел белизну брошенной на кресло рубашки…

… край стола с беспорядком книг…

… две стоящие рядом чашки из под красного чая – дважды подавали ночью.

Дальше – открытую, но почти полную бутылку коньяку, хрустальные фужеры для шампанского.

«Где же часы? Сколько сейчас?».

Приподнявшись с постели, увидел за окнами робкий туман зимнего утра, разбросанную по комнате одежду, ее чулки на полу…

«Вот они», - он взял со стола часы, блеснула, открывшись, крышка, - «Семь утра. Рано еще».

Из тяжёлой бутылки он налил в фужер - шампанское уже не пенилось, но вкус ещё остался – «брют». Сделав большой глоток, он оглянулся - видно было её плечо, темные волосы завитком лежавшие на шее, разбросанные по подушке.

Её маленькая квартира на Фонтанке, спокойное белое утро… Спокойное, тихое…

Совершенно голый, с фужером в руке, по холодному паркету он подошёл к окну.

Кружево кованного ограждения, белая набережная Фонтанки. На той стороне реки, за двух-трёхэтажными домами - синий купол Троицкого собора. Ни пешеходов, ни экипажей… Все звуки гасит только что выпавший снег…

«Половина восьмого. Вахтпарад в десять… Как же надоела эта служба! Одно и то же… Утром парады, вечером пьянки… Одно и тоже…»

Два высоких окна со светлыми шторами, белые лилии в вазе на столе.

Её кольца …

Миндальные орехи на какой-то книге - «Это пьесы какие-то новые, я ещё не читала. Катька Осмольская дала, она прочла – в восторге».

Серебренная тарелка – «Смотри какие груши… Хочешь грушу? Какие красивые груши! Красивые, да? Они на что-то похожи… На что похожи, скажи?.. Тебе нравятся груши?».

Фарфоровая статуэтка танцовщицы с отколотой рукой - « Не разбей, это мамина ещё. Она руку отколола, когда маленькой была. Мама – и маленькая… странно, да?».

Миндаль, рассыпанный по столу - « Ты знаешь, а в нём цианистый калий, да-да, не смейся, мне доктор сказал. О, он такой, он всё знает…-Немец? –Почему немец? Русский… Ты их много не ешь…- её прищуренные глаза, лукавая улыбка - Ты мне здоровый нужен…».

Красная китайская коробочка для колец – «Смотри, как тонко расписана. Мне когда подарили, я рассматривала - оторваться не могла…»

« - А кто подарил? – Гедеонов подарил... Он всегда всем дарит - она испуганно посмотрела в глаза – Ну что ты, милый, он же директор, директор Императорских театров… Ну не дуйся, ему так положено – на Рождество всем подарки делать… Не дуйся… ты посмотри, как расписана тонко. Как они умеют, да?.. Вот видишь – на буйволе едут. А эти под зонтиком. А мальчик рыбу ловит. А горы какие, и деревья …»

Её черный корсет на кресле – «О, как хорошо его снять! Вы мужчины такие глупые, вам же надо чтобы здесь – всё утянуто было…А походили бы день – знали бы, что значит красиво…»

Лилии… дурманящий аромат - «Это мои любимые! Ты знал? Как ты догадался? Ты знал, ты знал!».

Вчерашние бутоны распустились, жёлтая пыльца и лепестки упали на полированный стол, на тарелку с грушами.

Было очень тихо, за окном шёл снег.

Он остановился у постели и, медленно допивая шампанское, смотрел на её тело под белыми складками простыней. Она спала, лицо было спокойно. - «Это и есть счастье. Как всё просто. Я счастлив. Я счастлив?.. Я счастлив. Как хорошо. Как глупо…Я счастлив. Я люблю её…»

Она проснулась, медленно откинула рукой волосы. Поставив на пол фужер, он забрался опять под одеяло, обнял ее со спины… Почувствовал её гибкое тело... Она хотела было повернуться, но он не дал ей, она мгновенно поняла - выгнулась, подалась к нему бёдрами…

Когда через некоторое время они лежали в постели и дыхание уже стало ровным, он взял её руку и ласково целовал, она вдруг спросила:

– А где он?

- Кто…

- Ты забыл !? - в темных чуть раскосых глазах была обида, даже гнев. - Ты забыл?

Она выпрыгнула из постели, побежала босая . Он ещё раз изумился тонкости её талии, красоте бёдер… А она уже зябко шла назад прижав к груди маленького сонного щенка.

- Ну посмотри какой милый, и спал как тихо!

Маленький сонный щенок, щенок борзой, – ее подарок...

Сегодня его праздник – День ангела, и этот маленький рыжий щенок борзой, которого она посадила на постель между ними – ее подарок.

- Ну посмотри, посмотри какой хороший! И какой умный! И спал как тихо! И даже лужи не сделал…- Щенок зевнул, от него пахло топлёным молоком… Она целовала его сонную мордочку…

- Я знаешь, сколько думала, что тебе подарить, весь Гостиный двор обошла, весь Невский… Да-да, не улыбайся - думаешь это просто, сделать подарок… Да ещё такому капризуле, как ты… Весь Невский прошла, обе стороны … А потом – озарение какое-то - щенок борзой! Он же живой , он другом будет, понимаешь… Не то что халат там какой-нибудь, или сигар коробка…Что ты смеёшься? - Неожиданно в её темных глазах появился испуг – Что ты молчишь? Ты его не любишь?

- Я тебя люблю…

- Милый – её упрямые брови чуть смягчились, она ласково провела ладонью по его небритой щеке – И я тебя люблю, но… – бесёнок опять загорелся в чуть раскосых тёмных глазах – Правда он хороший? Скажи – он хороший? Он хороший…Ты его любишь?

-Я люблю тебя …

Она отодвинулась, села в постели по-турецки, секунду внимательно смотрела ему в глаза.

- А – я поняла – ты собак не любишь!

- Как же ты красива…

Она рассмеялась, двумя руками обхватила его за шею, лукаво сощурив свои тёмные глаза, упрямо продолжала :

- Нет, ты не увиливай, ты скажи честно!

- Что сказать?

-Ты собак любишь? Ты его любишь?

- Да.

-Тогда скажи…

- Я…

-Та-ак…

-Тебя…

- Нет! Его…

- Я…

-Та-ак…Ну, что ты замолчал ? Говори…

- Люблю, люблю я собак, и кошек люблю…Да, да, да !

- Не-е-ет, ты плохо сказал…- она засмеялась, ласково продолжала - Скажи хорошо – вот за что ты его любишь?

- Я тебя люблю…и его поэтому! Всё, пусти его в ноги, давай спать, еще час можно спать…

- Час… Не проспим? …

- Иди! Иди ко мне…

- И это она, между прочим,,,, Это Альма!

- Да, да , Альма, хорошо, Альма, пусть Альма… Иди ко мне!

Дверь Зимнего дворца захлопнулась за спиной. Ледяная Нева лежала в белом снегу, шпиль Петропавловской крепости спорил с горизонталью города. Казак Лейб-конвоя держал крупную белую лошадь.

Государь в серой шинели с пелериной, в шлеме с двуглавым орлом – на пол-головы выше самого рослого казака конвоя, – одевая перчатки, спустился с крыльца, взяв у казака вожжи, сел на крошечное сиденье лёгких кованых санок – тонких, из златоустовской стали.

Человек смелый, не знающий сомнений и страха , Николай 1покушений не боялся. В одиночестве гулял по городу как по своему кабинету, неожиданно, когда никто не готовился к Высочайшему посещению, любил зайти в казармы или министерства. Летом верхом, а зимою в санках, в перерыв между делами, любил он короткие поездки.

«Сделаю круг, немного развеюсь…Может отпустит… От Летнего сада, через Невский… На Синем мосту поверну к Исаакию - посмотрю как строят собор… Вернусь на Дворцовую, как раз на парад … Займёт двадцать минут, успею вовремя…

Казаки вытянулись в струнку, часовые у полосатых будок взяли на-караул. Государь легко дёрнул вожжи, цокнул – жеребец тронул, пошёл рысью.

Но мысли о Кавказе, о мятеже не оставляли…

Да, невиданное дело – раньше только на равнину спускались отары угонять да купцов грабить, а теперь до черноморского берега дошли. На Сочи пытались напасть, Туапсе захватили… Пленным солдатам на груди вырезали кресты… Звери, истинные звери… Верно Ермолов говорил – воспитанию не поддаются, только уничтожению… Не понимают Империи, не понимают величия…Да это для них пустой звук, не объяснишь… Им бы только овец ебать, а потом их жарить…

На Дворцовой набережной встречались редкие утренние пешеходы, военные козыряли. А через Неву, кратчайшей дорогой к Гостиному и Апраксину дворам с другой стороны Невы двигались по замёрзшему льду крошечные фигурки, сани, возы товара.

За Мраморным дворцом бабушкиного любовника Орлова повернул направо, на набережную Лебяжьей канавки.

Здесь в детстве, лет в шесть, пускали с отцом модель фрегата. Он помнил, как рассматривал подарок отца - корабль совсем как настоящий – мачты, паруса, пушки на палубе…

- А там внутри люди есть? Они спрятались? А что там внутри?

Отец, Император Павел, для других холодный и недоступный, только улыбнулся в ответ, потрепал его по голове - и они поехали пускать фрегат. Тогда был летний день, с ветром - и фрегат унесло в Неву. Послали солдат в лодке, а поймали они кораблик или нет – сейчас он уже не помнил… Кажется нет…

Николай покосился на лёд Лебяжьей канавки - вот здесь и было. И стегнул жеребца, помчался вдоль Марсова поля.

Снег был нечищеный, свежий. В стороне стояли солдаты, опершись на широкие деревянные лопаты, разговаривали о чём-то, снег не чистили.

Государь пронёсся мимо – не было времени остановиться.

- Узнать кто такие – механически отметил про себя. – За всеми надо следить, всех заставлять… Как привести их к порядку… Их всех … Ленятся, пьют, воруют…

Слева лежало пустое Марсово поле, справа аллеи Летнего сада.

Русский народ! Почему такая нелюбовь к порядку, почему? Всем надо писать приказы, инструкции, циркуляры, за всеми следить… Если б не немцы на нашей службе – всё бы как студень растеклось…А ещё не любят их… Вот у зятя, короля Пруссии – какой порядок во всём, чистота! А здесь – делаешь одно, а получается…

На открытом пространстве ветер был сильнее - и Государь поправил шлем, под пелериной проверил - все ли пуговицы шинели застёгнуты.

Если я заболею,- не приведи Господь! – надолго заболею, или, не дай Бог, умру – что будет? Наследник ещё мал, не ребёнок, конечно, но двадцать лет только, не женат даже, молод, мечтателен… Что будет с Россией? Что будет с Россией без твёрдой руки, без сильной власти? Сломается ось, остановятся часы Государства… Что моя жизнь, лично моя – ничто, я солдат… Рискнуть головой, жизнью – не боялся в мятеж декабрьский, в первый день царствования, не устранюсь и сейчас… Но как бороться с …- Николай не мог ясно выразить, но чувствовал внутри – как бороться с воровством всеобщим, с ленью, с долгими ночами, с водкой, с холодом… Встаю в шесть часов, на семь утра уже доклады министров… Гоняю их как могу… Что ж, вставать в пять?

Сжав поводья Государь неожиданно осадил, остановился. Тишина, снег белого поля…

Впереди справа виден был Михайловский сад, а прямо - Инженерный замок.

Там убили отца… 11 марта…

Слуги верные…

Вон те два левых окна на Садовую, во втором этаже – это окна его спальни… Там они убили отца. А накануне вечером Павел зашёл в детскую, поцеловал его на ночь… Последний раз поцеловал его на ночь…

Детская спальня была этажом выше, прямо над отцовской … И на том же месте, над отцовской, стояла детская кровать…Ночью услышал какой-то шум, голоса, будто дрались…

В ночной рубашке, босой, спустился по винтовой лестнице, но дверь к отцу была закрыта…

Сказал тогда тихо – Папа! – И пытался повернуть ручку…

До сих пор он помнил холодную латунную ручку двери, как обеими детскими руками пытался её повернуть…

Но за дверью было тихо. Уже тихо.

А вставал обычно отец в пять утра …

Николай поднялся с сиденья санок, огляделся по сторонам. Вокруг никого не было, только белое Марсово поле.

Он помнил как утром следующего дня увидел картину поразительную – нет, не мёртвого отца. Его он увидел позже, уже в соборе… Утром он шёл к матери, и солдаты гвардии попадались навстречу пьяные, в расстёгнутых мундирах, говорили что-то, хохотали… Встретив его, маленького и испуганного, замолкали на полуслове, смотрели как-то странно…

Он вошёл в комнату матери, и замер на пороге - увидел он старшего брата, Александра, уже царя, – стоящим перед матерью на коленях, молящего, плачущего…Почему? Почему?

Николай молча смотрел на неподвижный и молчаливый Инженерный замок вдали, снял тяжёлый шлем.

Господи, прости, прости, прости, и укрепи меня! Укрепи духом! Мне лично ничего не надо – в одной шинели хожу, ей укрываюсь. Укрепи в служении моём, научи других заставить. Всё разворовывают, всё, всё… Где других взять, слуг верных… Укрепи, Господи! Укрепи…

Справа, вдали, от недавно построенных казарм Павловского полка, волнистой гусеницей отделилась колонна солдат, слышалась военная флейта.

Николай надел шлем, тронул торопливо, послал рысью, повернул на набережную Мойки.

Прохожих становилось больше. Государя узнавали – прямой, с великолепной осанкой, в черном шлеме с раскинувшим крылья золотом орлом наверху, неотвратимый как справедливость или возмездие, он проносился мимо, не глядя ни на кого, но всё замечая.

До парада оставалось полчаса … Во встречном ветре нёсся запах конских яблок - от манежа и Дворцовых конюшен – с тысячами лошадей в денниках, с водопойными залами, с гранитными чашами-поилками.

За Малым Конюшенным мостом перешёл на шаг, давая лошади отдохнуть. Дальше, на красивой набережной начинались уютные особнячки.

Вот дом Пушкина, он его нанимал перед смертью… Два года прошло с той дуэли. Нет – три! Три года, Господи, а кажется так давно…

Вспомнился разговор в Кремле – маленький человек с большими оливковыми глазами на смуглом лице, приплюснутым носом – и верно абиссинец, Ганнибал – африканец и есть! Но - одет как денди, с длинными бакенбардами… И чувствовалась в нём какая-то убеждённость, внутренняя сила. Возникало уважение... Жаль - глупая, глупая дуэль… И гадкое это семейство - Геккернов - Дантесов… Содомиты, мерзавцы! Бенкендорфу надо сказать, чтобы к вдове послал – может надобность в чём… Красавица… Замкнулась в усадьбе, не выезжает почти … И ещё Бенкендорф доносил – по Петербургу слухи ходили - Государь, мол, её добивался … Вот негодяи! - Николай покосился - белые шторы в окнах, дымок каминной трубы.

А на завтра встреча, первая встреча - с этой актрисой…Анненковой. – Николай вспомнил тёмные, чуть раскосые глаза – Да, хороша эта Анненкова, хороша… Надо будет ещё раз послать адъютанта, напомнить…И ещё раз послать цветы …

Перед домом Пушкиных, в воротах, рослый мужик в зипуне чистил снег - в белом фартуке, бородатый, краснолицый. Нагребая снег широкой деревянной лопатой он посмотрел вперёд - и узнал Государя… Восторг и ужас одновременно появились на его лице. Он выпрямился, замер и сделал вдруг наивное движение - свою деревянную лопату поставил как ружьё!

И чуть улыбнувшись, Николай совершил необычное… Всегда неподвижный, словно знающий высшую цель, как восточный владыка проезжавший мимо полковников и генералов, он остановил лошадь, повернулся к крепостному у ворот. И руку в белой перчатке приложил к шлему.

Один человек приветствовал другого, тот ответил - и счастье просияло на лице раба – вот правда, вот Бог на земле! У Государя нет любимых и нелюбимых – вся Россия её дети – это почувствовал раб. Но самое странное - так же чувствовал и Государь…

Вся Россия…

А эти, дикие горцы? Против чего они бунтуют? Понимают ли они? Дикость свою сохранить? Осознают ли они её? Вряд ли… Газет в глаза не видели, о театре не знают… Баранину любят, иногда и конину! Сколько лет понадобится - покорить их…Пять лет? Десять? Пятьдесят? А как своих привести к порядку? Своих!

Пересекая Невский и уже торопясь, Николай стегнул коня, и какой-то гувернёр с двумя детьми испуганно замер на перекрёстке. Прохожие расступались, конь пошёл крупной рысью – и Император по свежему снегу пронёсся к Исаакию, посмотреть как строится собор.

Ещё издали над домами набережной показал неясный монолит собора. Повернув от Синего моста направо, стал виден он весь – поднявшийся над городом, величественный, уже почти открывшийся от лесов - только центральный барабан а звонницы были в каркасе из брёвен, с талями для подъёма каменных блоков…

Недостроенная сфера купола наверху не золотом, а каким-то странным цветом воронёного металла блестела на сером небе.

На что-то похож купол… Или несоразмерно велик, или ещё не покрыли золотом, но видны были уходящие вверх рёбра, железные конструкции каркаса… Из строительных лесов, из временных многоэтажных лестниц и деревянных переходов, над горизонталью города, как из расколотой скорлупы, к небу поднимался гигантский знак-параграф.

Что за чёрт…

Какой параграф? При чём здесь…

Но отливавший синим холодным блеском этот верхний завиток с точкой ясно был виден в небе …

Что за чёрт! Наверное ещё золотом не покрыли, показалось… - Император остановился, из-под руки посмотрел в небо.

Параграф. Да, верхняя часть этого значка…

Из строительных лесов и переходов, ребром выходя из сферы купола, поднимался к небу сделанный из металла орфографический знак – параграф.

Причём здесь…

Господи… что же они построили?

Что Я построил ?!

Это же над всем городом… Весь Петербург увидит… Весь Петербург! А если увидят эти лягушатники, или англичане? Разнесут злые языки, разнесут по всей Европе…

Около верхней точки завитка видны были крошечные фигурки рабочих, издали гулко звучали удары по металлу.

Надо подняться туда, на самый верх, сейчас! Посмотреть самому, пока не растрезвонили эти их газетёнки – в Вене и Лондоне, пока не пошли слухи здесь…

Опоздаю на парад… Это невозможно! Опоздать? А когда я опаздывал? Такого и не было…

Но это важнее - надо увидеть, надо самому убедиться …- Николай повернул вправо, к воротам в дощатом заборе, спешился.

Часовой у чёрно-белой полосатой будки подхватил лошадь, а другой, деревянно вытянувшись, зазвонил в колокольчик на шесте. Из маленького домика, застёгивая ворот, уже бежал, собираясь рапортовать, дежурный офицер. Николай опередил его:

- Где главный архитектор? Где граф Монферран?

- Изволили отъехать, Ваше … Ваше Императорское величество! Управляющий горного завода здесь… Екатеринбургского – выговорил офицер.- По ведомости мрамор цветной сдаёт, что с Урала привезли… Вон там, на девятом складу… Жёлтый, розовый, и зелёную яшму. Прикажите позвать?

- Нет, никого звать не надо.

- Господина полковника, коменданта строительства?

- Никого!!

Капитан смешался, попятился.

Николай прошёл полосатые как шлагбаум ворота – снег здесь был расчищен, выровнен по нитке – и на секунду остановился, опять посмотрел вверх.

- Были какие-нибудь… происшествия?

- Так точно, Ваше Императорское Величество. Вчера.

- Что?!

- Уже подавали рапорт…

- Что было !?

- На третьей лебёдке рабочие подрались, недосмотрели… камнем задавило лошадь.

Николай усмехнулся про себя - обер-прокурор Синода вчера ещё доложил об этом - и ещё раз взглянув вверх, пошёл к собору.

На кострах в закопчённых чанах кипела чёрными пузырями смола, снег вокруг был грязно-серый, только ямками выделялись белые собачьи следы.

Потянуло едким, будто кислотой – это значит в длинном бревенчатом срубе справа медные листы положили на угли – выпаривать ртуть.

Государь перчаткой зажал нос, покосился на маленькие оконца в снегу - там, в ядовитых парах золотили медь купола - для амальгамы мельчили золото, на огне калили до красного цвета, засыпали в горячую ртуть.

Между глыбами карельского гранита, между штабелями свежих досок Николай шёл к дверям собора, офицер без шинели, в одном мундире, придерживая шпагу бежал следом.

Колоссальные колонны входного портала, выточенные из цельных глыб гранита, были уже поставлены, но бронзовые двери ещё не привезли, и входной проём был заколочен досками, от мороза оббит кусками парусины, мешками, в нём открывалась одна дощатая калитка. Взявшись за кривую деревянную ручку, Николай открыл дверку, нагнувшись, вошёл внутрь собора.

Пространство внутри поражало…

На лесах мастеровые полировали цветные мозаичные стены, и дымка каменной пыли висела в воздухе. Внизу большими деревянными колотушками подгоняли плиты пола. Гудела железная печь обогрева. Снизу, через блок, два десятка рабочих поднимали стопудовую мраморную деталь карниза. Канаты уходили в белую дымку купола, и резная каменная глыба, медленно поворачиваясь и поблескивая, поднималась вверх. Что-то завораживающее было в этом зрелище…

- Раз… раз… раз – взмахнув рукой, выдыхал десятник, и мастеровые , почти повалившись, тянули канат - двухаршинный каменный фриз, поднимаясь, постепенно становился спичечной коробкой.

Голубь пролетел в высоте…

Наверху, где-то в невидимой дали купола, гулко и равномерно били по металлу …

Параграф. Там.

- Здесь оглохнешь… Как туда подняться? – Государь пальцем показал вверх.

- А-а?- офицер приложил ладони к ушам - Виноват, Ваше … Не слышно!

- Лестница! Где лестница? - крикнул Государь – Наверх!

Испуганный офицер кивнул, показал через всё пространство зала, в сторону будущего алтаря.

Когда Государь приезжал на строительство, обычно заранее расчищали зал, а если он был с Государыней, то зная её слабое здоровье, ещё за неделю мели каменную пыль. Любезный граф Монферран вёл обычно по собору, объясняя что и как сделано…

Сейчас никто не готовился – леса, уходящие под купол, лестницы, канаты. Десятки рабочих, как египтяне на строительстве пирамид, на деревянных катках двигали мраморные части дверных порталов. Остановясь, они удивлённо смотрели на Государя, снимали шапки.

По белому от каменной пыли полу прошли через весь собор, повернули к двери в стене.

- Здесь три лестницы…- капитан взял уже где-то фонарь - Одна из ризницы, вторая…

- Знаю! - Николай не слушал, стал подниматься вверх. – Дай фонарь!

На винтовой лестнице было тише, снизу тянуло ветром. Быстро, через ступеньку он шёл вверх, капитан торопился следом.

Надо подняться на купол, проверить - из него и получился, наверное, кружок этого значка – параграфа, чёрт его побери… а потом подняться на самый верх , там была эта точка, верхняя точка ….

Тяжело дыша, он взбирался по каменным ступеням - штукатурка в инее, шпага ударяла по стене, гремела…

Маленькая площадка, поворот, застеклённое окошко. Наклонясь внутрь оконной ниши, он увидел город уже внизу, крыши, крыши, прямые белые улицы…

Ещё один поворот…

Бородатые каменщики замешивали в деревянной бадье известь, около маленькой железной печки сушилась одежда, кто-то спал на полу. Не останавливаясь, Николай прошёл дальше…

Параграф… Снизу его было видно… Почему параграф? Или Монферан этот что-то натворил, лягушатник… У французов вечно всё не так - революции, конституции! Если он натворил – повешу, здесь же на стропилах повешу, как Росси предлагал…

А если… а если он сознательно так построил, безумец! Над всем городом, над всей Россией будет парить параграф… Лучше не придумаешь… Итог царствования – параграф! На весь мир слава – строим одно, а получается другое… - Государь остановился - А не масон ли он, граф Монферан?..

Опять поворот, дверь – на этот раз железная, в заклёпках.

Они вышли внутрь купола, точнее - в то тёмное, не видимое никому таинственное пространство между двумя куполами – нижним, над залом собора, красивым и расписным, и внешним, золочёным, видимым только с улицы…

Лес железных конструкций – кованных арок, опор, контрфорсов…

Гравюра Пиранези – подумал Николай – «Темницы»… Как это по-итальянски?- Carceri?

Николая посветил фонарём, огляделся в полутьме…Действительно – карцер… Или параграф? Кто это смотрит? Глаза… - Николай подался вперёд - из темноты на него смотрели красные круглые глаза голубя… Тот испуганно вспорхнул, улетел в темноту железного лабиринта… - Где мы сейчас? Внутри параграфа?.. Я иду внутри параграфа… Внутри параграфа! Безумие какое-то!

Неожиданно погас фонарь. Государь посмотрел на его тёмное закопченное стекло, сдерживаясь сдавленно вздохнул, поставил на железную ступень. С площадки четыре лестницы шли в разные стороны. По какой идти? - Он старался мысленно вспоминить чертежи, он сам их внимательно смотрел, сам утверждал – Так, по этой…А ведь уже надо быть на разводе караула! Неужели опаздаю? Невозможно! Когда я опаздывал? Хотя бы раз? Сколько лет назад? Чёрт! Не о том… Куда идти? Лабиринт! Carceri -

- Свеча есть у тебя? – капитан развёл руками. – Так… туда!

Железные ступени опят загудели под ногами, испуганные голуби, быстро хлопая крыльями, вылетали из-под ног… Ещё поворот, и выше вверх. Ледяной металл конструкций, полумрак, сухая пыль.

Тупик… Лестница закончилась маленькой площадкой и выходящей снизу какой-то загнутой трубой с тонкой решёткой.

- Так…Значит надо было там повернуть… Назад! – Капитан теперь шёл впереди – боясь упасть, торопясь при этом, слыша шаги Государя за спиной. А Николай пытался мысленно представить чертёж купола, он же его проверял. И вспомнить, где та площадка с лестницами, где надо повернуть – и куда? Направо или налево…

- Стой! Сюда! – он показал на боковой поворот лестницы, пошёл первым. Опять испуганные глаза голубей, опять узкий железный переход, ледяной поручень даже сквозь лайковую белую перчатку…

Тупик, опять тупик… Боже мой, Боже правый! Что же это? - Государь снял шлем, вытер мокрый лоб. Капитан, стараясь не дышать, округлив глаза , стоял рядом.

Кроме случайных нескольких человек никто в Империи не знал, где сейчас Государь. А он, уже теряя самообладание, пытался выйти из созданного им тёмного железного лабиринта – высоко в небе, поднявшись над столицей своей Империи, недоступный взгляду и пониманию людей внизу…

Он быстро и уверенно шёл по узкому железному проходу, всё время чуть-чуть поворачивая влево – вокруг купола и внутри купола. Что это? Та же площадка…

- Здесь мы уже были… И пошли по той лестнице… - Николай говорил задумчиво, без прежней уверенности.- Параграф…

- Что?

- Ничего. Куда?

- Если наверх - сюда… – капитан показал на правую железную лестницу, зигзагами уходящую в темноту свода.

Опять загудели железные ступени под ногами.

Купол сужался кверху .

Господи, какая же здесь высота? Металлические своды, арки, всё в железных заклёпках. Казалось, что над городом торцом стоит целый дебаркадер вокзала. И как это поместилось в небе, над цветным сводом собора?

Чугунные фермы, молчаливые заклёпки, рёбра свода… Вот! Вот эти и могли показаться снизу – завитком.…Но здесь всё закрыто медью… Значит – выше…

- Туда… Государь…вон, последний марш... – Торопясь,офицер позади задыхался - Здесь с двух сторон зайти можно… По этой надо…

А если всё-таки правда? Не то построили?

Если наши не досмотрели? Запорю! Воли им дал, сукиным детям… В Сибирь в цепях пойдут… блядьи дети! А как недосмотрели? Чертежи напутали? Нет, это не возможно… Или не закрыли ещё конструкцию… или смотрел снизу - оптический обман…

На всю Европу слава – русский Царь параграф построил! И почему – параграф? Что это значит?

Или всё же – показалось?..

Дверной проём, маленькие окошки без рам - некогда было выглянуть…

Задувало холодным ветром…

Господи, прости меня… Прости и укрепи…

Так, ещё поворот, ещё один…Быстрее!

Площадка, дверь.

Чёрт, что за ерунда?..

Солдатское шерстяное одеяло.

Солдатское одеяло, завешивает проём двери…

Император остановился. Дежурный офицер отстал, слышно было как он, поднимается внизу, что-то говорит …

Синее одеяло, от сквозняка им завешена дверь - вытертое, рваное.

За ним…

Снаружи была тишина, никаких ударов по металлу… Но казалось, кто-то затаился, молчит…

Правой рукой Государь взял край шерстяной ткани, потянул, дёрнул…

 

 

- Сколько времени?- проснувшись, она говорила, не открывая глаз. - Ты спишь?- пролежав ещё минуту, она открыла глаза, резко села в постели – обнажённая, чуть смуглая, с налитой грудью.

- Сколько времени? Вставай! Ты проспишь!

Он лежал, уткнувшись лицом в подушку, до половины укрытый одеялом, совершенно спокойный и счастливый.

Так началось это утро… Но, пожалуй, началось раньше, когда он проснулся совсем рано, босой стоял у постели и пил шампанское… А сейчас уже начался день.

- А который час?.. Посмотри, вон часы…

- Тебе же к десяти… Вставай! Смотри как светло.

Он поднял голову, посмотрел на окна – да, уже день. Потянувшись, взял часы, медленно открыл – и ахнул как ужаленный – Десять!

- Ровно?

- Без пяти… без семи…- от вскочил, побежал в ванную комнату – Полей мне!

Торопливо одеваясь, он говорил:

- В девять тридцать надо на разводе караула быть… оттуда на Дворцовую, к десяти… А сейчас уже десять…

Он застегнул белую нижнюю рубашку, потом щёлкнул резинками ярко-синих подтяжек , рассмеялся:

- Вот поедем летом ко мне в усадьбу – спать будем…до обеда! Верхом ездить… там поля знаешь какие… а лес! А красота вокруг! Озёра - шлюзы называются… Где сапоги мои?.. Спасибо… С маленьким детёнышем гулять будем…

- С кем, с кем? – она рассмеялась, обнажённая опять села по-турецки в постели.

Он остановился, смотрел на неё.

- Не хочется уходить… Служба эта мне надоела – вот как! «Тяни носок! Ровняй строй!»- теперь в отставку точно выйду… Давно мне это надоело - Он торопливо одевался - Пьянки эти офицерские… Разве я для этого на свет родился…

- А для чего?- глядя на него лукаво, она улыбнулась.

- Не скажу… - он засмеялся.

- Для чего ты на свет создан? Скажи - сидя, она завернулась в одеяло.

– Знаю, но не скажу… - Он взял фуражку, поднял с пола перчатки – Опоздал, чёрт! Сейчас начнётся – «Подайте рапорт, почему опоздали!»

– И что будет?- в её голосе было беспокойство. Он остановился, смотрел на неё.

Такой он и запомнил эту минуту – комната с белыми обоями, лилии на столе, рядом тарелка с грушами, красная китайская коробочка, её корсет на кресле, фужеры на полу у кровати, и здесь же , на полу, спящий на её чёрном платье щенок … И она, накинув на плечи одеяло, по-турецки сидящая на большой постели – разбросанные волосы, пухлые губы, темные, чуть раскосые глаза, внимательный ласковый, и уже беспокойный взгляд…

- И что же будет? – она повторила свой вопрос.

- Трое суток домашнего ареста…- он улыбнулся – Пустяки, в сущности…- он подошёл к постели, поцеловал её – Приедешь ко мне домашний арест коротать? Тайком, проберёшься ночью… Трое суток волшебного домашнего ареста…

- Милый… какой ты ребёнок…

- Просто я люблю тебя…- он опять поцеловал её. - Приедешь? Скажи - да.

- Да…

- Хорошо! Я даже рад…

- Что мы проспали?

- Это будут… волшебные три дня… И три ночи!

- Лучше… Я пошёл… До вечера. – Он явно медлил. – Почему так не хочется уходить?... Всё обойдётся – приду в театр. Да, до спектакля успею…

- Ты возьмёшь его?

- Кого – его?

- Ты опять забыл?

- Кого, кого взять?

- Боже мой… Значит так тебе мои подарки нравятся…

- Щенка? Ну прости… Но… Как я с собакой приду?- Он засмеялся – Представь – вахтпарад, Государь, а я с собакой…

Но в её глазах была обида …

- Да, я понимаю, иди… Просто ты забыл о нём…- она поправилась – О ней…

Обиделась, отвернулась…

Заверну по дороге домой – подумал он – Оставлю там этого щенка… Минут десять займёт, не больше. Всё равно опоздал, хуже уже не будет.

- Милая, ну что ты… Возьму конечно… Он маленький, никто и не заметит – он взял сонного щенка – Вставай, соня… Его покормить бы надо…

Со щенком в руках он ещё раз подошёл к ней, поцеловал. Она сбросила одеяло, обняла его – щенок был в середине, сдавленно пискнул, и она отстранилась:

- Иди…

- До вечера… - и шепотом добавил - Я люблю тебя.

- И я тебя…

На пороге он оглянулся – она сидела в постели, смотрела на него. Любимые чуть раскосые тёмные глаза…

На улице было ветрено, вся набережная занесена снегом.

- Ни одного! – он посмотрел извозчика в обе стороны набережной, и пошёл вдоль Фонтанки в сторону Невского. Щенок сидел на груди слева, под шинелью, всё время ворочался, скулил.

- Ну что, что ты волнуешься? Сейчас домой тебя отвезу… Альма. Ты Альма? Альма… Маленькая…Эй! – это он уже крикнул извозчику. – На Фурштатскую, быстро!

Гнедая лошадка пошла не резво, да и снега за ночь намело много. Повернули налево, на Вознесенский проспект, вдали показалась игла Адмиралтейства.

Если б не собака – сейчас прямо туда, на Дворцовую - может и сошло бы… Но явиться с собакой, со щенком на вахтпарад – это, конечно, нонсенс…

Спокойный, счастливый и умиротворённый, он сидел откинувшись в санках, смотрел на ворон на снегу, на прохожих, на лавки Садовой… Не смутил даже нестрашный дом гауптвахты на Сенной площади.

Они не знают какая она… они не знают как она дышит, как она щурит глаза… Лукавые милые мои раскосые её глаза… Они не знают какие у неё ресницы, как она смеётся, какой у неё маленький пупок…

Оп вздохнул, откинувшись, смотрел в белое небо. Зачем злоба, война, походы, подвиги? Зачем это всё, если есть любовь… А когда её нет - они одиноки, раздражены, несчастны…Они скрывают это, от самих себя скрывают, но внутри, в душе, они понимают это… И они замещают – нападают, воюют, пишут дипломатические ноты… Или пьют… Просто потому что им плохо…

Он подъезжал уже к Невскому, смотрел в белое небо и неожиданно высоко прямо над собой, и над домами увидел что-то необычное. Казалось, какое-то облако искрилось золотом, рассыпалось на сверкающие точки…

Мираж?

И тут квадратик золота пролетел прямо перед ним, опустился на рукав, но ветер тут же унёс его… Оглянувшись, он увидел блеск золота на белом снегу… Хороший знак!

Щенок завозился за пазухой, жалобно заскулил…

Медленно тащимся! Если так до Фурштатской, а оттуда на Дворцовую – еще полчаса пройдёт… А если его… её – Альму эту, где-нибудь в лавке оставить… Там бы его и покормили… А вечером забрал бы… Или после спектакля вместе заехали бы… Отлично! Любезный, ты на Невский поверни!

Бородатый извозчик в белом полушубке оглянулся и баранкой, которую грыз беззубым ртом, показал:

- Так вон Невский, барин. В обои стороны… Ко дворцу прикажите? Или к вокзалу?

- Ко дворцу! - он, улыбаясь, прищурился - Нам вокзал без надобности…дядя!

Синее солдатское одеяло, от сквозняка им завешена дверь - вытертое, рваное.

За ним…

Снаружи была тишина, никаких ударов по металлу… Казалось, там кто-то затаился, молчит…

Правой рукой Государь взял край шерстяной ткани, потянул, дёрнул…

Стена.

Перед ним, в нескольких шагах, была ровная стена – и ничего больше…Слышно было как снизу, простужено задыхаясь, идёт дежурный капитан…

Прошла секунда, другая…

Николай сделал шаг и -

- Стоять! Кто такой? – услышал он за спиной, и холод металла упёрся ему в затылок.

Давным-давно, в декабрьский мятеж, Николай не побоялся начать своё царство с крови. Во время холерного бунта въехал в середину толпы, растерзавшей нескольких докторов. «На колени!» - сказал он тогда – и озверевшая толпа, присмирев под магическим взглядом, опустилась на колени. Страха он не знал тогда, не испугался и сейчас.

Замер, не шевелился… Холодно было в двух местах - у основания черепа, в середине шеи, и правее, на затылке, почти возле уха. Это ружейные стволы… Если я пошевелюсь - они выстрелят, череп разлетится в куски… А кто -они? Нелепая смерть – подняться на верх собора, получить там пулю в голову… Из-за чего? Снизу что-то показалось, пригрезилось… Но кто здесь может быть? Кто осмелился?..

- Стой! Не шевелись! - и за спиной щёлкнули взводимые курки. - Кто такой?

Что им сказать? Поднять руки? Отвечать? Как овца ждать пули?

Нет!

И Николай медленно, через левое плечо, повернулся – два ружейных ствола смотрели ему в лицо.

- Ваше… Ваше Императорское величество –дежурный офицер вбежал снизу – По дугой лестнице надо! Тут… золото!

Государь спокойно смотрел на двух жандармов, целящихся в него.

- Да вы что! Это Государь! - дежурный офицер схватился за начищенные стволы, потянул их вниз - да и сами изумлённые жандармы опустили ружья…

Перетянутые белыми ремнями, в синих шинелях и шлемах, эти люди без лиц испуганно молчали, только таращили глаза, не понимая, как это могло произойти.

- Привезли третьего дня… Золото… Шар над куполом крыть… – едва переводя дух говорил капитан – Прошу прощенья – он достал платок, откашлялся – Вон… вон ящики…

Он показал на три стоявшие за спиной жандармов зелёные ящика. Один из них был открыт и видимо уже пустой, два других заклеены и опечатаны сургучом.

- Но золотят медный лист, внизу…

- Не могу знать, Ваше Императорское величество. Граф Монферан шар золотить и крест так приказали. Вот они тут на часах…

Император посмотрел на людей, минуту назад целившихся в него - и они перестали дышать, не моргали.

Государь, спокойно глядя своими большими, несколько навыкате, серо-голубыми глазами, стараясь говорить спокойно, произнёс:

- Ну, а если бы я рукой дёрнул, или побежал? Стреляли бы?

Жандармы молчали. Страх разлился в их глазах, побледневших одинаковых лицах – они ждали худшего…

- Благодарю за службу! Так и должны были действовать! – и увидев на их лицах счастье, повернулся к дрожащему на холоде капитану – А ты? Что же ты меня не предупредил? А?

- Так я… говорил – по другой лестнице, Ваше…

- Что ты дрожишь? Замёрз? Иди вниз…

- Там тёплый домик сделан, в нем золотят…Наверху…

- Ну, веди.

Капитан открыл маленькую дверь - небо, открытая деревянная лестница вверх, те же равномерные удары по металлу…

Это должно быть там, этот знак…

Да, всё очень странно… И почему параграф? Почему именно параграф? Какой в этом смысл? Просто грамматический знак? Бывают кавычки, запятые, двоеточия… Что ещё? Бывают тире, восклицательные знаки, вопросительные…Просто грамматические знаки… Но почему этот? Почему не кавычки? Или пунктир?

И что такое параграф? Раздел, часть, порядок… Так, а чего это знак? Архива, канцелярии, департамента, чего ещё?

Николай оглянулся, он почувствовал на себе взгляд - взгляд этого случайного человека, капитана. И прочёл в нём – нет, не испуг, скорее недоумение – что заставило его, Императора, на ветру взбираться по лестницам, подниматься сюда, в холодное поднебесье вершины собора?

- Где золотят?

- Там, Ваше Императорское Величество, ещё выше. – Капитан показал на дощатые подмости над головой.- Вон там, в этом… в тепляке - так у них называется…

Говорить приходилось, перекрывая гул ветра. Где-то грохотал лист незакреплённого железа.

- Там купол сходится?

- Там… А выше ещё один - малый, на нём крест. Туда лезть опасно…

Николай, улыбнувшись, взглянул на капитана:

- Что, боишься, вечером борща не поешь?

Покачав рукой обледеневшую деревянную лестницу, с сомненьем посмотрев на привязанный рядом канат, Николай стал подниматься ещё выше; капитан карабкался следом.

Ветер дул здесь порывами, и с такой силой, что непонятно было, как держатся вся постройка.

Последняя, самая верхняя площадка…

Должно быть где-то здесь.

- По кругу можно обойти?

- Так точно, Ваше Императорское …

Мельком взглянув на капитана, Государь пожалел его – в одном суконном мундире выбежавший из тёплого домика, где он наверняка пил чай, здесь, на ветру высоко в небе, он дрожал и одновременно старался скрыть это.

- Иди, надень шинель. Управляющему горного завода скажи, чтоб внизу ждал – доложит, что сделал…

Откозыряв и смешно щёлкнув на такой высоте каблуками, капитан торопливо ушёл.

Это надо видеть одному, без посторонних глаз. Параграф этот дьявольский…

Пройдя полукругом по скрипящим доскам, он увидел вдали внизу Невский проспект, стоящий вровень Казанский собор, крыши, набережные…

Дрожащие под ногами доски, ледяной ветр, величие картины вокруг – заставили забыть на минуту зачем он, Государь, поднялся на такую высоту.

Но только на минуту.

Он один, никого нет рядом. И теперь главное…

Эта точка, завитушка в значке, если она и существует, должна быть здесь…

Николай по кругу стал обходить свод. Тугой стеной давил ветер, высекал слезу, гудели доски помоста. Купол внизу был обшит медным листом, железные конструкции здесь не видно.

Так, хорошо… Это хорошо… Впереди, на выгнутой сфере, приклеился крошечный дощатый домик – там прогревают медь, золотят.

Здесь тоже не видно никаких рёбер, всё зашито медью, горит позолотой…

Он посмотрел вверх…

Вот оно!

Над сводом малого верхнего купола стоял обшитый медью красно-коричневый шар.

Шар.

На нём, как на Земном шаре, полумесяц, а выше его крест…

Шар… Вот оно что! Он и показался точкой, точкой параграфа… Ну, конечно…

Да, именно! Именно этот шар…

Ну, вот и хорошо, вот и слава Богу! Значит - показалось, снизу показалось…

Конечно – показалось, какой-то оптический обман…

Он чуть прикрыл веки, вдохнул холодного ветра, медленно задержав дыхание выдохнул.

Спало напряжение, отпустило…

Николай повернул назад, и уже замечая красоту вида, прошёл по кругу на ту сторону, что выходила к Неве. Виден был шпиль Адмиралтейства, Зимний дворец, излучина Невы, и неожиданно близкие леса.

А город-то какой маленький…

Вон Инженерный замок, вон Александро-Невская лавра, а правее, по Невскому - вокзал, уходящая полоса железной дороги…

Там, дальше, за красноватой морозной дымкой на горизонте, через день пути – купеческая Москва, а ещё дальше – молчаливо лежит бесконечная белая равнина, Россия.

В Крыму, должно быть, уже весна, а за Волгой, за Астраханью, башкирцы гонят в степи стада, и на тюльпанах уже бутоны…

Николай посмотрел в белое небо, потом на сферу - шар над вершиной купола, провёл по красной меди рукой.

Да, выше подняться невозможно, выше только крест.

Он стоял один - мужчина и воин, в шлеме с раскинувшим крылья двуглавым орлом, на своде верхнего купола, над своей столицей, над женственной и холодной равниной – покорной и бесконечной…

- Благодарю тебя, Господи, благодарю, что даровал всё это, благодарю тебя! Сохрани моё Царство, сохрани, дай ему силу, дай покой, сохрани от нашествий, укрепи и спаси!

Повернувшись туда, где в белом небе угадывалось солнце, он перекрестился. Потом вытер слезу в уголке глаз и, мысленно лукавя, сказал себе – Это от холода, от ветра…

Он достал часы, посмотрел – опаздывал уже на четверть часа…

А где-то внизу хлопнула деревянная дверь, заскрипели доски – вверх по лестнице поднимались двое мастеровых, а следом, кашляя и отплёвываясь, шёл охранник-жандарм.

Лицо молодого парня появилось у ног Государя – он, не понимая, замер. Глаза, на уровне сапог Государя, смотрели удивлённо, как на чудо.

- Подымай давай! Колька! Чего стал? – кто-то говорил снизу.

Парень влез на леса, снял шапку, а потом втащил армейского цвета ящик в печатях - тот самый. Слышно было, как внизу кашлял и отплёвывался жандарм. Появился второй мастеровой, следом простуженный охранник-жандарм – он тут же приложил руку к фуражке в башлыке…

- Оденьте шапки… Это что, фольга?

Мастеровые переглянулись, не понимая, видимо, слова фольга.

-Тут золото… Государь…

-Золото, Ваше Императорское Величество – пояснил жандарм - Так что сюда уж второй ящик подымаем…

Фольга, из сибирского золота… Золотой песок, самородки… Самородки эти держали руки кандальников, душегубов, а может старообрядцев или вольных старателей – где-нибудь в тайге на Алдане, или Вилюе… Везли потом по сибирским дорогам, в Екатеринбурге плавили в печах, катали в тончайший лист, резали на квадраты размером с ладонь… Вот привезли сюда, подняли на вершину Империи…

Государь смотрел на ящик у ног, а с боку, через щели помоста внизу виден был снег на крыше собора и маленькие фигурки людей, поднимавших доски. Временами доносились их голоса, галки стаей пролетали внизу, а ещё ниже, на снегу, точками ходили люди…

Да, на парад опоздал я знатно – подумал про себя. И глядя на запечатанный ящик у ног, вспомнилось то наивное детское желание – узнать что там внутри… И парню-мастеровому он сказал в слух:

- Открой.

Тот заморгал, боясь, видимо, открыть ящик без своего десятника.

- Открывай, что встал! – глухо похрипел жандарм.

- А печати? – но не получив ответа, мастеровой из полушубка достал фомку, сорвал пломбу, потом шнур с сургучной печатью. Лязгнули железные защёлки.

- Держит что-то… Гвозди ещё…

Сунув фомку под первый гвоздь, мастеровой ударил, потянул – скрипнув, вылез квадратный кованный гвоздь, другой…

Осталось открыть крышку.

Промасленный холст, в нём серая бумага, потом белая бумага с его вензелем - Н1…

- Открой…

Деревянные перегородки ящика, по семь с каждой стороны, и в них - какие-то квадратики бумаги, папиросной бумаги…

Больше ничего… Стопки бумажных квадратиков… Никакого золота.

Николай удивлённо посмотрел на мастерового, на жандарма, и присев перед ящиком осторожно, будто боясь повредить, взял из среднего правого папиросную бумагу – она затрепетала было на ветру…

И неожиданно блеснул золотой квадрат – Николай не удержал тонкую бумагу - и в ней сверкнуло …

Это произошло в секунду, как будто вырвался рой пчёл… Под ударом холодного ветра опять где-то внизу грохнуло неприбитое железо, заскрипели доски помоста…

И в тоже мгновение золото замелькало в воздухе – ветер разметал сотни золотых квадратов, вместе с прозрачной бумагой поднял веером вверх, золотым миражем понёс над чёрно-белым городом…

Четыре человека, глядя, как золотой джин вырвался из кувшина, смотрели зачарованно, не в силах просто захлопнуть крышку.

А ветер выдувал всё новые, и тысячи квадратов золотой фольги, переворачиваясь и искрясь, сверкали в воздухе, некоторые, склеившись по два, по три, потом рассыпались уже в небе или далеко вдали, неслись над крышами, над улицами серого города внизу...

Прошла минута – и сотни квадратов фольги золотым облаком мерцали уже в стороне Невского, другие летали отвесно вверх, разносясь и сверкая в небе, опускаясь на Песках, на Караванной, на Садовой, а из ящика у ног неподвижного кесаря ветер выдувал всё новые и новые сияющие золотые динарии…

Так! Куда теперь? – он смотрел вправо и влево на вывески дорогих магазинов, маленьких лавок... Вот так задача – найти на Невском куда пристроить щенка борзой – задача смешнее не придумаешь…

Обилие вывесок пестрело на домах. Лаковый экипаж с гербами на дверях четвёркой серых пронесся в сторону Николаевского вокзала…

«Фарфор и плитка Велерой и Бош», «Какао, чай, иныя колониальныя товары», «Первое товарищество взаимного кредита»…

Накрашенная проститутка перебегала с той стороны улицы, мастеровые с лестницей шли вдоль тротуара, мальчик-гимназист наблюдал, как дрались воробьи, добывая пищу из конских яблок.

«Английская мода», католическая церковь, лютеранская кирка, «Часы и метрономы Габю», «Шустов. Коньяки и вина»,

Скоро уже Дворцовая… Куда же борзую эту девать? И зачем взял… А как иначе? Обиделась бы – подарок её не ценю…

- Стой, любезный, всё!

Ни в минуту выбора, ни потом, вспоминая этот день, он не мог себе ответить – почему не зашёл он, например, в кондитерскую «Вольф и Беранже» - вчера с друзьями пили здесь крымское… Гриша Ясаков ещё шутил – татарское шампанское… как оно называлось? Массандра, кажется…

Или почему проехал мимо «Расстегаи и пиво Таранов»

Но…

«Книгоиздатель Морозов. В помощь литераторам, ученым и художникам» - было написано на противоположной стороне.

Пропуская несшихся лихачей и кареты, он быстро перешёл на ту сторону и на секунду остановился у входа: щенок скрёбся за пазухой, скулил.

Надо выпустить – ему пописать надо… Он пустил щенка на снег – и тот тут же присел… Через минуту, уже задрожав, он по-детски благодарно посмотрел в глаза, завилял хвостом…

- Узнаёт… Неужели что-то понимает?... Мёрзнешь?- и он опять посадил его в тёплый уют шинели.

А сквозь ледяные узоры по краям витрины на них смотрели дикие татуированные лица - индейцы в набедренных повязках, под пальмами, с крашенными ядовитым соком в синий и красный цвет полосатыми на лбу, на щеках, в головных уборах с черепами и перьями…

И как потом выяснилось – смотрели на него и щенка на снегу не только одни индейцы…

Открыв темно-зеленую дверь с букетом стеклянных цветов в витраже – будто испугавшись, прозвенел колокольчик - он вошел в деревянную шкатулку книжного магазина.

Застеклённые прилавки вдоль стен обрамляли периметр зала, квадратный стол посередине был завален альбомами и журналами, а сами стены покрыты были книжными полками – и тысячи всевозможных корешков говорили о то, что в этом давно уже существующем мире есть не только этот царь, этот парад и эта собака. И не только такая жизнь…

Высокая стремянка с прислоненными к ней гравюрами в рамах стояла у стеллажей, и забытый татуированный индеец гримасничал из-за стекла. А на круглом столике у окна дымился чей-то завтрак – чашка горячего чая с лимоном и маленькие домашние пирожки на развёрнутом русском белом платке.

- Чем могу быть полезен? – неизвестно откуда возникший румяный гладковыбритый молодой человек улыбался, зябко потирал ручки. – Мы сейчас только открылись, извините, а вот вечером народу будет много – сегодня же поэты читают, знаете?

- Поэты?

- Да, разрешение из цензурного комитета имеется - вы не подумайте…

- Из цензурного комитета… Это хорошо…

- Господин офицер интересуется поэзией?

- Поэзией…. пожалуй…

- Могу вам что-то подсказать?

- У вас есть молоко?

- Что-с?

- Есть у вас молоко?

- Что…

- Молоко.

- У меня?

- Не у вас конечно… Каша… Есть у вас каша?

- Какая каша?

- Обыкновенная … Молочная каша!

- Молочная…- молодой человек огляделся по сторонам, будто ища спасения или поддержки. – Молочная?

- Именно! Манная, например…

- Извините?

Из-за отворота шинели он достал щенка и посадил на стеклянный прилавок.

Розовые ручки молодого человека разжались, он остановился в неподвижности. Щенок стал принюхиваться и опять задрожал – стекло, видимо, было холодным. Монтескье - «Персидские письма» - было написано на заглавной странице лежавшей под стеклом книги.

- Послушайте…мне некогда объяснять…

Щенок сделал несколько шагов, стал нюхать стекло – Чезаре Ламброзио - «Типы преступников».

- Вот, - золотой империал звякнул о прилавок – сварите кашу, покормите его. У меня огромная просьба…

Молодой человек, близоруко сощурившись, посмотрел на собаку, потом, наклонившись, ткнул пальцем в золотую монету, повёл ею по стеклу - «Путешествие доктора Гулливера в страну лилипутов и к великанам, а оттуда на Луну». Золотая монета остановилась на лбу солидного джентльмена в парике, Джонатана Свифта.

- Я приду через час… Нет - через два - Он взялся за ручку двери и опять прозвонил колокольчик.

- Сударь, объясните… это собака?

- А как вы догадались? – и Алексей невольно рассмеялся. - Да, это борзая…И очень хорошая. И очень, очень ценная…

- Но у нас книги, издательство…

- Мне некогда объяснять…клянусь! Покормите его - получите еще столько же. Прошу вас…- Он взялся за ручку двери, опять звякнул колокольчик - Через два часа! Или три…- Он подмигнул растерянному юноше, открыл темно-зеленую дверь с лиловым витражом и вышел на Невский - чуть не столкнувшись с…он даже не заметил с кем.

- Сударь! – послышалось за спиной.

Одевая перчатки, он сбегал по ступеням и …

- Сударь!

Он оглянулся.

Император стоял перед ним.